Страница 175 из 185
— Да, мама рискует, восьмая барышня, — ответила матушка, — но мать не может смотреть, как её дети умирают с голоду!
А потом матушка перестала приносить зерно. Как оказалось, Ма Бан надел-таки всем крутившим жёрнова намордники-лунцзуй. Эта штуковина, сплетённая из ивовых прутьев, закрывала нос и рот и завязывалась сзади на четыре тесёмки. Ма Бан надевая лунцзуй всем женщинам собственноручно и узлом завязывал особенным, так что никто другой не мог его ни завязать, ни развязать. Ну а в наморднике зерно заглотить было уже невозможно.
Какое же удивительное зрелище являла собой мельница семьи Сыма той голодной весной! Толпа исхудавших до крайности женщин, нечёсаных и грязных, в намордниках, с верёвкой через плечо, согнувшись в три погибели и еле переставляя ноги, толкает и тянет гигантские каменные жёрнова. Пот катится в три ручья, прерывистое дыхание — и при этом манящий, колдовской запах зерна! Грохот жёрновов то затихает, то оглушает, подобно раскатам грома. По проходу ковыляет Ма Бан. В руке у него иногда лоза, иногда хлыст. Волоча искалеченную ногу, он переваливается из стороны в сторону и вроде бы в шутку поддаёт женщинам пониже спины: мол, работайте как следует, не прохлаждайтесь.
— Ма Бан, а Ма Бан! — окликает его вдова Цуй. — Даже ослам, когда они жёрнова крутят, и сена дают, и бобов соевых, а ведь мы — люди!
— Какие вы люди! — отвечает тот. — Мужики не мужики, да и на баб не похожи.
— Голодные люди! — кричит вдова Цуй.
— Заморили вас, что ли? — Ма Бан вовсе не смущён. — Ну, раз уж сказала, свою ошибку признаю. Сегодня вечером, после работы, каждая получит премию — один цзинь соевых бобов. Вернётесь домой — сварите и поедите. А вот тебе, Шангуань, с твоими хитроумными проделками, может, не надо? — И глазки хитро поблёскивают: мол, если не хочешь, чтобы о чём-то узнали, лучше этого не делать. — Ты-то таскать зерно навострилась, но ведь у тебя Лу Лижэнь в зятьях, а он нынче мой начальник. Так что спущу тебе твои проделки.
Справедливости ради, сестрёнка, следует признать, что этот Ма Бан неплохой человек был. Всё злое у него на виду, а добро глубоко в душе запрятано. Говорят, когда я в исправительной колонии сидел, он не раз помог матушке. Она с корзиной за спиной ходила по улицам, собирая утиль, и однажды попала в грозу. Пошёл страшный град величиной с куриное яйцо, и от удара такой градины матушка потеряла сознание. Рядом случайно оказался Ма Бан, он взвалил её на спину и отнёс в хижину возле пагоды. Он тогда работал охранником и делал обход на улице. Однажды как-то ходил, ходил да и свалился в канаву. И захлебнулся. Когда его нашли, лицо было начисто обклёвано птицами — куда только грозный вид делся.
То и дело останавливаясь, сестрёнка идёт на север по нашему проулку. Проулка этого уже давно нет. Сколько событий пережило твоё сердечко! Сомкнутыми очами ты видела всё, что творится вокруг. Недаром говорят: «Сердце незрячего что чистое зеркало». За двадцать лет из-за своей стыдливости и мучившего тебя чувства вины ты едва ли вымолвила полсловечка. Недоедала, считая себя обузой для семьи, ни одной обновки не сносила — ведь все думали, что тебе старое иль новое — едино. На самом-то деле у слепых тоже развито чувство прекрасного, и сердцем ты видела то, что нам, обычным людям, не дано.
Ты идёшь по проулку, где разыгралось бессчётное число событий — и с трагическим, и со счастливым исходом. Здесь в ноздри врывается запах истории и волнами накатываются её отзвуки. Холодно поблёскивают копыта лошадей японской кавалерии, ослов отряда Ша Юэляна, мулов войска Сыма Ку. Множество запахов, множество звуков на ветвях деревьев. Старый дом немых Сунь. В нём никто не жил, с годами он обветшал и давно уже развалился. Сохранилась лишь часть земляной стены, примыкающей к дамбе. Там, на заброшенном огороде, ты по запаху нашла горький полевой цветок. Жёлтый, дурманящий. Сунула его в рот, пожевала и проглотила.
Была в сестрёнке какая-то тайна, что-то роднило её со слепой женщиной в белом — она приплыла сюда много лет назад по разлившейся реке в большом чане. От этой женщины ведут своё начало Сыма Тин и Сыма Ку, это необычное новое поколение. И как появилась она странно, приплыв в чане, так странно и исчезла, будто унесённая ветром. Никто её больше не видел — ни живой, ни мёртвой. Вся жизнь её была недоступна пониманию, а теперь уж и подавно никто не разгадает эту загадку.
Восьмая сестрёнка поднимается на дамбу и останавливается, возле ног её бурлят весенние воды. Порывистый холодный ветер дует прямо в лицо, потрёпанная одежонка вздувается пузырём. Над водой носятся ласточки и роятся пчёлы. Кожа чувствует прикосновение мохнатых пчелиных брюшек и холодок ласточкиных крыльев. Сестрёнка внимательно прислушивается к плеску воды, боясь нарушить её весеннее очарование. Тихонько приседает на корточки и погружает тоненькие пальчики в прохладные струи, ощущая всю нежность и суровость реки, её сострадательность и отрешённость. На мелководье у берега пускают пузыри мелкие рыбёшки, на отмели бочком пробирается рак. Она представляет себе плывущую по реке большую лодку: старый парус весь в заплатах, скрипящее весло упирается в речное дно, поднимая многолетний ил. На лодке человек в оранжевых клеёнчатых штанах напевает грустный народный мотив. Лодка медленно исчезает вдали. Сестрёнка неспешно извлекает ладони из воды; жемчужинки капель стекают по пальцам с удивительно отчётливым плеском. Сестрёнка умывает лицо, а потом негромко запевает: «Нет у тебя сердца, матушка моя, за торговца маслом выдала меня…» Все старшие сёстры знали эту невесёлую песенку, с её старой, как мир, историей, в которой торговец маслом, всецело занимавший сердце несравненной красавицы, был любвеобилен и переменчив. Видать, этот торговец маслом вовсе и не торговец. В деревне есть одна уродливая птица с общипанным хвостом, которую так кличут, а старшие сёстры «торговцем маслом», скорее всего, елду называют. Припевая, восьмая сестрёнка скидывает тонкую рубашонку и вешает её на ветки ивы. Как она прекрасна! Этой красотой, перед которой, как говорится, не устоят города и царства, она, конечно, обязана своему происхождению. Если бы кто в тот день подсматривал за сестрёнкой, то наверняка жить бы не смог без неё. Но увидев такую красоту, и умереть не горько. Смерть из-за красавицы весомее горы Тайшань.[283] Красота восьмой сестрёнки была нерукотворной, естественной. Она ничего не понимала в нарядах, а тем более в кокетстве — незапятнанный снег на самой высокой вершине Южного полюса. Белоснежная кожа, гладкая, как нефрит, и чистая, как лёд. Напевая какую-то мелодию, она заходит всё глубже. Постепенно вода скрыла нога, скрыла пупок, скрыла груди. В них весело и трогательно тыкаются рыбки, а они сияют даже в тёмной воде. Вот уже скрылись и плечи, на воде колышутся волосы. А ты всё идёшь и идёшь вперёд… Под водой тебе открываются диковинные картины: кружат в танце стайки рыб в красном одеянии — они приветствуют тебя; лениво волнуются заросли речной травы. На дне накрыт длинный праздничный стол: великолепное вино, изысканные деликатесы и яства. Ароматы устремляются прямо в океан, вливаясь в его разнообразные запахи…
Теперь я понимаю, что Наташа, по которой я так страдал в юности, была отражением восьмой сестрёнки.
По краю дамбы, вся в слезах, бродит матушка, в руках у неё оставленная сестрой одежда.
Смерть в том году давно уже стала чем-то обыденным. Несколько человек походя бросили ей в утешение пару слов, и матушка, сообразно обстоятельствам, как говорится, стала выбирать, как вести осла по склону, и перестала плакать. Прижав к груди одежду сестры, она сидела на берегу, не сводя глаз с мрачных, холодных вод. и без конца причитала:
— Доченька, она же всё понимала, не хотела быть обузой для меня, вот руки на себя и наложила… Деточка, за всю жизнь ты счастья даже с маковое зёрнышко не видала…
283
Изменённая цитата из статьи Мао Цзэдуна «Служить народу» (1944): «Смерть за народ легче пушинки, но весомее горы Тайшань».