Скука

Вы скажете, что решение прибегнуть к браку там, где не удалось выстроить отношения, основанные на любви и на деньгах, было абсурдным, потому что неадекват­ным, — все равно что поджечь собственный дом, для того чтобы прикурить сигарету! Но, как вы уже, наверное, поняли, со всяким обществом, а особенно с тем, в кото­ром жила моя мать, я порвал, и при полном отсутствии корней и ответственности, посреди абсолютной пустоты моей скуки, и брак был для меня чем-то несерьезным и незначительным и именно потому для моей цели вполне годился.

Разумеется, женившись, я перееду на Аппиеву дорогу и стану жить там с женой и матерью. Брак, вилла, моя мать, круг знакомых моей матери — все это были детали той дьявольской ловушки, в которую Чечилия должна была войти как загадочный и очаровательный дух, а вый­ти из нее — заурядной светской дамой.

Впрочем, мысль о браке родилась у меня совершенно стихийно, это казалось мне самым верным средством прекратить отношения Чечилии и Лучани. Я считал, что, согласившись выйти за меня, Чечилия легко бросит Лу­чани. Хотя, по правде сказать, мне казалось, что, если Чечилия станет моей женой, мне будет не так уж важно, останется ли при ней Лучани или кто-нибудь другой.

Тут я должен еще сказать, что, помимо перспективы избавиться наконец от любви к Чечилии, брачный вари­ант позволял мне надеяться, что я снова вернусь к живо­писи, как только Чечилия, поселившись в доме моей ма­тери, перестанет загораживать мне горизонт. Я представ­лял себе, как Чечилия отдастся светской жизни и заботам о детях, а я тем временем, уединившись в своей студии в глубине сада, займусь наконец своей дорогой, своей чис­той, своей интеллектуальнейшей живописью. Это вам не Балестриери с его грязными горячечными холстами! Я чувствовал, что смогу теперь создать самые абстрактные из картин, которые когда-либо знала абстрактная живо­пись. Ну а под конец я просто брошу Чечилию со всем ее выводком на мать, а сам вернусь на виа Маргутта.

Вы скажете, что все это плохо согласуется с тем, что происходило до сих пор, и что проблема стояла совер­шенно иначе. На самом деле любовь к Чечилии и заня­тия живописью никак не зависели друг от друга, а были равноправны и автономны. Вовсе не любовь к Чечилии мешала мне рисовать: просто я не умел рисовать, как не умел овладеть Чечилией; и, таким образом, то, что я избавлюсь от любви, вовсе не означало, что я тут же смогу вернуться к живописи. К тому же я всегда ненави­дел дом матери, деньги матери, круг знакомств моей матери и на виа Маргутта переселился в свое время именно потому, что чувствовал, что на Аппиевой дороге я не могу рисовать. А теперь я собирался вернуться именно в этот дом, в этот мир, который был мне так отвратителен. Всему этому я не могу дать никакого дру­гого объяснения, кроме того, что противоречивость и непоследовательность составляют, по-видимому, вечно меняющуюся и непредсказуемую основу человеческой души. К тому же я испытывал такое глубокое отчаяние, что даже этот вид самоубийства, каким являлось для меня возвращение к матери, был для меня предпочти­тельнее сложившейся ситуации, поскольку открывал передо мною возможность избавиться от Чечилии.

Стояло лето, и однажды во время обычного утренне­го разговора по телефону я предложил Чечилии вместо встречи в студии поехать прогуляться за город. Я знал, что Чечилия любит такие прогулки, но все-таки был удивлен жаром, с каким она приняла мое предложение.

—  Тем более, — добавила она неожиданно, — что се­годня мы можем быть вместе целый день, до ночи. Я свободна.

—  Что случилось? — спросил я саркастически. — Не­ужто твой суровый отец разрешил тебе встречаться со мной?

Она ответила, и в голосе ее прозвучало удивление, так как, по-видимому, она успела позабыть о той лживой уловке, с помощью которой хотела в свое время скрыть от меня свои свидания с Лучани:

—  Да нет, просто Лучани сегодня не может, и я поду­мала, что тебе будет приятно, если мы проведем вместе целый день.

—  Поблагодари от меня Лучани за его щедрость.

—   Вот видишь, какой ты. Значит, это неправда, что тебе нужна одна только правда.

—  Ладно, ладно, я заеду за тобой около одиннадцати, мы вместе позавтракаем.

—   Нет, нет, в одиннадцать — нет. Завтракаю я с Лучани.

—  То-то мне показалось странным, что ты готова не видеть его целый день.

—  Я сама приеду в студию к трем.

—  Хорошо, к трем так к трем.

Чечилия появилась в назначенный час с обычной сво­ей пунктуальностью. На ней был новый зеленый костюм, и я сказал ей, что она прекрасно выглядит. Она ответила со старательной поспешностью, которая почему-то смут­но меня встревожила:

—  Я купила его на твои деньги. И еще вот это. — Она показала на туфли. — И это, — добавила она, подняв ногу, чтобы показать чулки. — В общем, — заключила она, — и сверху, и снизу я вся одета на твои деньги.

Я спросил, выводя машину со двора:

—  А зачем ты мне все это говоришь?

—  Ты сам мне как-то сказал, что тебе приятно, когда я об этом говорю.

—  Это правда. Но мне было бы гораздо приятнее, если бы ты была моя не только сверху и снизу, но и внутри.

—   Внутри чего?

—  Внутри себя!

Я увидел, что она засмеялась своим детским смехом, приподнимавшим верхнюю губу над остренькими рез­цами.

—  Внутри я ничья. Внутри у меня легкие, сердце, пе­чень, кишки. На что они тебе?

Она была сегодня весела, и я спросил почему. Она беспечно ответила:

—  Мне весело, потому что я с тобой.

—  Спасибо, ты очень любезна.

Я миновал Пьяцца-дель-Пополо, переехал Тибр, проехал до конца улицу Кола ди Риенцо и, обогнув все выступы ватиканской стены, выехал на виа Аурелиа и двинулся по ней в направлении Фреджене. Чечилия не­подвижно сидела рядом со мной — прямая, высокая шея, облако густых курчавых волос вокруг круглого ли­чика, руки на коленях. Время от времени, продолжая вести машину, я искоса поглядывал на нее и снова и снова отмечал черты, которые загадочным образом де­лали ее столь желанной и в то же время столь ускольза­ющей: детскость лица, которой противоречили резкие, сухие складки по углам маленького рта; угловатая хруп­кость плеч, которой не соответствовали мощные, тяже­лые очертания груди; гибкость и тонкость талии, которая никак не соотносилась с округлостью бедер и плотно­стью зада. А на коленях — руки, большие и некрасивые, однако привлекательные и даже красивые, если только согласиться, что некрасивая вещь может быть красивой. Никогда еще она так мне не нравилась, причем это чув­ство, возбуждающее и неуловимое, было чем-то похоже на нее самое. Едва мы выехали из Рима, как я понял, что не дотерплю до шести, то есть до часа, когда мы должны были вернуться в студию. В моем распоряжении было десять часов, а значит, я мог переспать с ней два раза: прямо сейчас и вечером, после ужина. Сейчас — на лю­бой лужайке, после ужина — в студии.

Дорога бежала то вверх, то вниз посреди безлесных холмов, поросших пышной, густой голубовато-зеленой травой, которая поднялась из пропитанной влагой почвы после двух месяцев обильных дождей. Небо еще не очис­тилось: черные тучи, клонившиеся к земле под тяжестью непролившегося дождя, неподвижно стояли над этой еще совсем весенней зеленью. Идя на большой скорости, я не переставал взглядом искать по сторонам подходящее ме­сто, но ничего не находил: то слишком близко от дороги, то слишком открыто, то склон слишком крутой, то в опасной близости стоит сыроварня. Так я проехал еще несколько километров, по-прежнему ничего не говоря и чувствуя, как растет среди этой тишины сила и ярость моего желания. Наконец на ближайшем перекрестке я свернул, и Чечилия спросила:

—  А мы не на море разве едем?

Я ответил:

—  Сначала заедем в укромное местечко, чтобы за­няться любовью, а потом поедем на море.

Она ничего не сказала, и я на максимальной скорости помчался по деревенскому проселку, белому и каменис­тому. После нескольких километров тряски по хрустяще­му щебню пейзаж, как я и предполагал, начал меняться. Исчезли поросшие травой безлесые холмы, появились небольшие возвышенности, покрытые лесом, а за ними виднелись луга, на которых паслись лошади и целые та­буны. Это было именно то, чего я искал. Около какой-то изгороди я внезапно остановился и сказал Чечилии: