Скука

Тут мне, естественно, пришло в голову спросить, что она думает обо мне. У меня уже вертелся на языке вопрос: «Ну а обо мне ты что думаешь?», но я никак не решался его произнести, словно боялся, что она ответит мне так же, как только что о Лучани: что она ничего не думает. В конце концов я рискнул:

—  А что ты думаешь обо мне?

Она неожиданно ответила:

—  О, много чего!

Приободренный, я принялся допытываться:

—  Правда? И что же именно?

—  Ну не знаю, много чего.

—  Ну хоть что-нибудь ты можешь сказать?

Она старательно задумалась, потом сказала:

—  Наверное, именно потому, что ты хочешь это знать, сейчас я не думаю о тебе ничего.

—  То есть как ничего?

— Я говорю, что сейчас, мне кажется, я ничего о тебе не думаю.

—  Совсем ничего?

—  Совсем ничего.

—  Но ты только что сказала, что много чего думаешь.

—  Да, я так сказала, но, видимо, я ошиблась.

—  И тебе это не противно — ничего, ну совсем ничего не думать о человеке, с которым ты спишь?

—  Нет, а почему я должна что-нибудь о нем думать?

Таким образом неуловимой оставалась не только сама Чечилия, но и все, с нею связанное; есть такие сказочные персонажи, которые не только невидимы сами, но дела­ют невидимым все, к чему прикасаются.

И все-таки два-три раза в неделю я ею обладал, вер­нее — я ее брал. Другой бы на моем месте почувствовал, что становится все ненасытнее в сексуальном отноше­нии, задумался бы над этой жаждой, которая увеличива­лась в той же мере, в какой насыщалась. Но я уже не мог свернуть с пути, который сам оценивал как ошибочный, но в то же время фатальный, и старался найти в физическом обладании, пусть иллюзорном, то настоящее обладание, которого так отчаянно добивался. Может быть, бросаясь на послушное тело Чечилии, я хотел за эти два часа отомстить ей за все: и за обманчивое ее присутствие, и за отсутствие в другие дни? А может быть, я надеялся, что мне наскучит ее невозмутимая податливость и я по­чувствую себя свободным? Но что касается податливости, то она перестала казаться мне скучной, больше того, теперь она вызывала у меня недоверчивое опасение, я словно чувствовал, что попал в какую-то расставленную природой ловушку, из которой мне не выбраться.

Одним словом, я не помню, чтобы когда-нибудь любил Чечилию с такой страстью, как в те дни, когда шпионил за нею и подозревал, что она мне изменяет. Я бросал­ся на нее как на врага, которого хотел разорвать на куски, но на врага любимого, который сам нарочно ввергал меня и это искушение, и одного соития мне всегда оказывалось мало. Характерно, что ощущение неполного обладания возникало у меня чаще всего в тот момент, когда она, уже одевшись и попрощавшись, направлялась к двери, чтобы уйти, словно этот уход с физической наглядностью демонстрировал мне ее неизменное умение вырваться, улизнуть. Я догонял ее, хватал за волосы, снова швырял нa диван, не обращая внимания на ее протесты, не слиш­ком, впрочем, энергичные, и брал еще раз, уже одетую, с сумкой под мышкой, вдохновленный все той же иллюзорной надеждой лишить ее таким образом независимос­ти и тайны. Понятно, что сразу же после соития мне становилось ясно, что мне так и не удалось овладеть ею по-настоящему. Но было уже поздно, Чечилия уходила, и я знал, что завтра все повторится: бессмысленность слежки, невозможность обладания, неизбежность разо­чарования.

В конце концов после месяца бесплодного выслежи­вания и столь же бесплодных сексуальных неистовств я понял то, что должен был бы понять в первый же день, а именно: не может вести слежку за кем-нибудь тот, кто прямо заинтересован в ее результате. И если я хочу что– нибудь выяснить, я должен обратиться к соответствую­щим профессиональным инстанциям, то есть к агентам частного сыска. Мысль об агентстве подала мне сама Че­чилия.

Ведя за нею наблюдение, я все время думал о Ба­лестриери. Старый художник, на которого при его жизни я не обращал никакого внимания, после смерти стал об­ладать для меня какой-то странной, отталкивающей при­тягательностью. В сущности, думал я иногда, Балестрие­ри был для меня то же, что зеркало для больного: неопро­вержимое свидетельство прогрессирующего развития бо­лезни. Особенно много я думал о Балестриери, когда делал что-нибудь такое, что, мне казалось, должен был делать и он. И потому в те дни, когда я шпионил за Чечилией, я однажды не удержался и решил узнать, а не под­дался ли в свое время старый художник той же слабости, что и я. Мы сидели в машине, я провожал Чечилию до­мой, был вечер. Доехав до улицы, где она жила и где я столько раз напрасно ждал, когда она выйдет из дома, я остановил машину и неожиданно спросил:

—  Балестриери за тобой никогда не шпионил?

—  Что значит «шпионил»?

—  Ну следил за тобой, поджидал, выслеживал.

— А, да, это да.

—  Ты никогда мне об этом не говорила.

—  А ты никогда не спрашивал.

—  И как он за тобой следил?

—  Вставал во дворе и ждал, когда я выйду.

Значит, подумал я, Балестриери был сообразительнее меня: он сразу обнаружил второй выход. Я продолжал:

—  А потом?

— А потом, когда я выходила, он шел следом за мной.

—  И часто он так поступал?

—  Было время, когда он делал это каждый день.

—  Во сколько он появлялся во дворе?

—  Как когда. Иногда, когда он знал, что я должна уйти рано, он стоял там уже около восьми.

—  А как ты об этом узнавала?

—  Его было видно из окна моей комнаты.

—  И что он делал?

—  Прогуливался, или притворялся, что читает газету, или рисовал что-нибудь в блокноте.

—  Но как он добивался, чтобы ты, выходя, его не заметила?

—  Он прятался в подъезде, там, где темнее, или за деревом.

— А потом?

— А потом шел за мной следом.

На мгновение я замолчал; мне казалось, я вижу ста­рого художника, приземистого, широкоплечего, с огром­ными ногами, его красное лицо, его серебряные волосы, и то, как, приподняв воротник плаща и надвинув на глаза шляпу, плетется он за шестнадцатилетней девчонкой со двора на улицу, с этой улицы на другую, и внезапно ис­пытал привычное чувство стыда при мысли, что и я в эти дни делал то же самое. И все-таки я продолжал допыты­ваться:

—  Но ты замечала, что он за тобой следит?

—  Иногда замечала, иногда нет.

—  А когда замечала, что ты делала?

—  Ничего, шла своей дорогой, словно ничего не за­метила. Однажды, правда, я повернулась и пошла ему навстречу, а потом мы вместе отправились в кафе.

—  Что он сказал в кафе?

—  Ничего не сказал, заплакал.

Некоторое время я молчал. Чечилия, которая не лю­била, чтобы ее допрашивали, воспользовалась этим мо­ментом и сделала движение, чтобы выйти из машины. Но я ее остановил.

—  Погоди. В ту пору, когда он за тобой следил, ты ему изменяла?

Она ответила так, будто ей самой казалось забавным это совпадение:

—  Представь себе, что вовсе не изменяла. Это про­изошло несколько месяцев спустя.

—  То есть он подозревал тебя и следил за тобой на­прасно?

—Да.

—  А когда, ты говоришь, у тебя кто-то появился, он уже не следил?

—  Да, не следил, потому что к тому времени убедил­ся, что я ему не изменяю.

—  И каким же это образом?

—  Он нанял человека следить за мной.

—  Какого человека?

Она неуверенно сказала:

—  Ну знаешь, из агентства, которое занимается сыс­ком, в общем, агента. И ему сообщили, что у меня нет никого, кроме него.

— А как ты узнала, что он нанимал агента?

—  Он сам мне потом сказал и показал отчет на много страниц. Ему это обошлось Бог знает во сколько.

—  Он был доволен?

—  Счастлив.

После короткой паузы я спросил:

—  И ты изменила ему сразу же после того, как агент доказал ему, что ты ему не изменяешь?

— Да, месяц спустя, но я же не нарочно, так полу­чилось.

— А он узнал?

Она поколебалась, потом сказала:

— Думаю, о чем-то он догадывался, но никогда не был твердо уверен.