Скука

Больше всего меня злило то, что, хотя я и не любил Чечилию, обстоятельства складывались таким образом, что мне приходилось чувствовать и вести себя так, как подобает влюбленному. Мне хотелось освободиться от этих обстоятельств, как быку хочется освободиться от натирающего шею ярма, но при каждом движении я чув­ствовал, что они давят на меня все сильнее и заставляют вести себя так, словно я был влюблен, между тем как я по-прежнему был убежден, что нисколько не люблю Чечилию.

Например, я говорил себе: «Сейчас они уже в каком– нибудь укромном уголке Виллы Боргезе[4], и Чечилия про­делывает со своим дружком то, что столько раз проделы­вала со мной: целует его своими неловкими холодными детскими губами и одновременно наносит ему в пах тот свой сухой и жадный удар лобком». А сразу же после я думал: «Почему я думаю обо всем этом, почему это за­ставляет меня страдать? Наверное, потому, что я видел их вместе. Так неужели оттого, что я увидел их вместе, я должен теперь ревновать и мучиться?»

Я раздумывал обо всем этом, опустив голову и глядя в пол, а когда поднял глаза к будильнику, увидел, что до прихода Чечилии практически не остается уже ни мину­ты. Тогда я поднялся с дивана, потянулся всем своим изболевшимся телом и подумал: «А почему, собственно, я так уверен, что речь идет об измене? Ведь что я, в сущ­ности, видел? Совершенно невинное свидание у всех на виду, галантное, но ничего не значащее преподнесение букетика фиалок, прогулка по Пинчо. Такое происходит каждый день и каждый час с людьми, которые вовсе не обязательно связаны любовными узами. Правда, накану­не имело место несостоявшееся свидание. Но пора бы мне уже отказаться от привычки произвольно связывать между собою далекие друг от друга вещи. Накануне Че­чилия не пришла на свидание — это факт. Я видел ее сегодня в обществе молодого человека с крашеными во­лосами — это другой факт. Но совершенно не обязатель­но, чтобы два этих факта были связаны друг с другом, и тем более не обязательно, чтобы они были связаны меж­ду собою нитью измены».

Странно, но едва я сформулировал для себя эту мысль, как фигура Чечилии, казавшаяся мне такой живой и ре­альной, хотя и таинственной (а точнее, она и казалась такой живой и реальной именно потому, что была таин­ственной), покуда я подозревал ее в измене, теперь, когда я перестал ее подозревать, стала такой же скучной и слов­но бы несуществующей, как это было накануне. И так же, как накануне, я снова хотел расстаться с нею любой ценой, и боялся, что не сумею этого сделать, и укреплял себя в своем решении, напоминая себе о жестокости, к которой пришлось мне прибегнуть во время последнего свидания, чтобы не умереть от скуки.

Чечилия была пунктуальна. Ровно в пять я услышал знакомый звонок, который был так на нее похож, — ко­роткий, уклончивый и в то же время такой интимный. Я пошел открывать, говоря себе: «Как только я ее увижу, сразу же скажу, что уезжаю в горы, и, таким образом, даже если я потом передумаю, дело будет сделано и что– либо менять будет поздно». Я был уверен, что, войдя, она, как всегда, бросится мне на шею с деланно страст­ным порывом, но я на этот раз разожму ее руки, разомкну объятия и скажу: «Нам надо поговорить».

Но произошло то, чего я никак не ожидал, хотя, в сущности, должен был ожидать. Когда я открыл дверь, Чечилия отнюдь не бросилась мне на шею, больше того, она прошла мимо, делая отстраняющий жест рукою, и произнесла:

— Сначала я должна тебе кое-что сказать.

Я не мог не заметить, что это были почти те же слова, которые я приготовил для нее, и подумал, что она соби­рается сообщить мне, что приняла решение, подобное моему: она хочет меня оставить. Она тем временем подо­шла к дивану и села. Я подошел, сел рядом и сказал с яростью:

—  Нет, сначала ты должна меня поцеловать.

Она послушно потянулась и чмокнула меня в щеку. Потом, отодвинувшись, сказала:

—  Я хотела сказать, что больше мы не сможем видеть­ся ежедневно — только дважды в неделю.

—  Почему это?

—  Успокойся, не злись, — сказала она, прежде чем ответить. Я действительно повысил голос и говорил рез­ко, но по-настоящему рассердился только сейчас, когда она мне на это указала.

—  Я совершенно спокоен и не злюсь. Мне бы просто хотелось знать, в чем дело.

—  У меня дома стали ворчать — ведь я бываю у тебя каждый день.

—  Но разве ты не объяснила им, что берешь уроки рисования?

— Да, но два раза в неделю. А насчет других дней мне все время приходилось что-нибудь придумывать, и в кон­це концов они догадались.

—  Неправда, никто у тебя не ворчит. Не ворчали же они, когда ты каждый день бывала у Балестриери!

—  Балестриери было шестьдесят пять, а не тридцать пять, как тебе. Насчет него у них не было никаких подо­зрений. И потом, они его знали.

—  Ну так познакомь нас!

—  Хорошо. Но пока будем встречаться два раза в не­делю.

Некоторое время мы молчали. Между тем я обнару­жил, что не только не желаю расставаться с Чечилией, но не в силах примириться даже с тем, что мне придется видеться с ней всего два раза в неделю. Потом я внезапно понял, в чем дело. Я готов был видеться с нею реже, но при одном условии: я должен был быть абсолютно, с ма­тематической точностью уверен в том, что она меня не обманывает и что дело действительно в родителях, кото­рые стали ворчать. А вот в этом я вовсе не был уверен. И так как я не был в этом уверен, мысль о том, что она лжет, была нестерпимой: как будто она ускользала из моих рук как раз в тот момент, когда благодаря своей лжи стала в моих глазах реальной и желанной. Я схватил ее за руку:

—  Скажи честно, ты просто больше не хочешь меня видеть.

Она сразу же ответила:

—   При чем тут это! Просто мы будем видеться два раза в неделю.

Я отметил, что интонация ее была совершенно нейт­ральной — не лживой и не правдивой. Впрочем, я отме­чал это и раньше — просто как характерную черту, не придавая ей никакого значения. Казалось, она говорит точно то, что говорит, не более и не менее, безо всякого участия чувства. Чувство — я это уже знал — просыпа­лось в ней только во время любовного акта.

Но мне нужно было понять, лжет она или нет, потому что я по-прежнему хотел с ней расстаться, а ее ложь ме­шала мне это сделать. Потому я продолжал стоять на своем:

—   На самом деле ты просто хочешь, чтобы мы разо­шлись. У тебя не хватает духу сказать это прямо, и ты пы­таешься меня подготовить. Сегодня ты говоришь — два раза в неделю, завтра скажешь — два раза в месяц и толь­ко под конец — правду.

—  Какую правду?

У меня вертелось на языке: «А ту правду, что у тебя есть другой». Но я удержался: связь между ее решением сделать свои визиты более редкими и свиданием на площади Испании была слишком очевидна, и мне казалось унизительным признать ее вслух. И потому я вдруг резко оборвал:

—  Ну хорошо, пусть будет по-твоему: будем встречаться два раза в неделю. А теперь поговорим о чем-нибудь другом.

—  Но что с тобой, почему ты сегодня такой злой?

—  Поговорим о другом. Знаешь, сегодня я стоял от тебя в двух шагах, а ты меня не заметила.

—  Где это?

—  На площади Испании, у лестницы.

—  Когда?

—  После четырех.

Я внимательно на нее посмотрел: в выражении лица у нее, как всегда, было что-то странно детское, она даже не вздрогнула.

—  А, да, я была там с одним актером, его зовут Лучани.

И в тоне ее тоже не было ничего особенного: невыразительный, нейтральный, по ту сторону виновности и невиновности. Я вдруг спросил:

—  Он что, красит волосы?

— Да, он снимается в роли блондина.

—  Со стороны казалось, что вы очень близки — во всяком случае, если судить по тому, как вы шли.

Она спросила с искренним удивлением:

— А как мы шли?

Я почувствовал, что слов будет недостаточно, чтобы дать представление о том, с какой нежностью актер взял ее под руку:

—  Встань!

—  Зачем?

4

Вилла Боргезе — парк в Риме.