Скука

Я долго смотрел на холст и думал о том, что Балест­риери и в самом деле был очень плохим художником, даже если мерить его по меркам старой натуралистиче­ской школы, к которой он, по-видимому, принадлежал; затем я отошел от мольберта и стал одну за другой рас­сматривать картины на стенах. Как я уже говорил, все это были обнаженные женские тела, запечатленные по большей части в нарочитых, неестественных позах, и, глядя на них, я подумал, что Балестриери хотя и был плохим художником, отличался необыкновенной ста­рательностью и был кропотлив до педантизма: было видно, что он не полагался на вдохновение, а работал как старые мастера — кроя картину несколькими слоя­ми лака, по многу раз возвращаясь к одним и тем же деталям, пока не убеждался, что сделал все возможное. Результатом же, увы, был специфический фотографи­ческий натурализм, тот самый «вылизанный» стиль, ко­торый царит обычно на выставках коммерческих гале­рей. Но с другой стороны, нельзя было не признать, что в своем роде это было совершенство, то омерзительное совершенство, которое бывает свойственно порногра­фическим изображениям. Иными словами, мир Балест­риери был очень конкретным и последовательным: ни­что не нарушало цельности этого мира, ничто чуждое к нему не примешивалось, и так ли уж важно, что в нем был оттенок маниакальности? Главное, что до самого конца Балестриери чувствовал себя в этом мире пре­красно и никогда даже не пытался выйти за его пределы. Может быть, он и был сумасшедшим, но в таком случае его безумие состояло в том, что он верил в прочность своих связей с реальностью, то есть в собственное здо­ровье, о чем, между прочим, свидетельствовали и его картины, в то время как я был убежден, что истинно здоровый человек не может поверить в возможность такой связи, и я действительно в нее не верил, но именно потому и чувствовал себя не здоровым, а больным.

Размышляя обо всем этом, я обошел комнату, разгля­дывая картины, и ни на одной из них не нашел девушки с детским лицом. И подумал, что именно так и должно было быть: Балестриери никогда не писал свою юную любовницу, ему достаточно было ее любить, то есть он вел себя прямо противоположно тому, что можно было бы предположить, учитывая его преклонный возраст. Я уже собрался уходить, когда какой-то шорох наверху за­ставил меня поднять глаза. На антресолях я увидел де­вушку Балестриери: не спеша, опустив голову и, видимо, не замечая моего присутствия, она спускалась по лестни­це, одной рукой держась за перила, а другой прижимая к груди какой-то большой сверток.

Спустившись, она подняла наконец глаза и, видимо, испугалась, увидев меня прямо перед собой — у стола, в центре комнаты. Но это длилось одно мгновение, сразу же после по ее лицу разлилось безмятежное спокойствие, словно эта встреча не была для нее неожиданностью, а подготовлялась заранее. Я сказал в некотором замеша­тельстве:

—  Я живу в студии по соседству — может быть, вы меня когда-нибудь видели, — я зашел посмотреть кар­тины.

—  А я, — сказала она, указывая на сверток, — зашла взять свои вещи, прежде чем студию сдадут снова. Я была его натурщицей, у меня остались ключи, так что я смогла войти.

Я заметил, что в ее произношении не было решитель­но ничего характерного, ничего, что позволило бы уга­дать место ее рождения или социальную принадлежность. Голос, невыразительный и бесцветный, экономная и точ­ная интонация говорили о стремлении к какой-то даже нарочитой, преувеличенной сдержанности. Не зная, что сказать, я сказал первое, что пришло мне в голову:

—  Вы часто бывали у Балестриери?

— Да, почти каждый день.

— А когда он умер?

—  Позавчера вечером.

—  И в это время вы были тут?

Я увидел, как она взглянула на меня своими больши­ми темными глазами, которые, казалось, не видели окру­жающего, а только отражали его в себе.

—  Ему стало плохо в тот момент, когда я ему позиро­вала.

—  Он рисовал вас?

—  Да.

И тут, не скрывая удивления, я воскликнул:

—  Но где же тогда тот холст, на котором он вас рисо­вал?

Она указала на мольберт:

—  Вот этот.

Я обернулся, бросил на картину беглый взгляд, потом долгим взглядом посмотрел на нее. В полутьме, которая размывала ее облик, скрадывая все контуры, фигура де­вушки казалась еще более хрупкой и инфантильной: из– под широкого колокола юбки виднелись тонкие ножки, грудь выглядела совсем маленькой, большие темные гла­за занимали пол-лица. Я недоверчиво сказал:

—  Неужели для этого наброска позировали вы?

В свою очередь, она удивилась моему изумлению:

— Да, а что? Вам не нравится, как он меня нарисовал?

—  Я не знаю, нравится мне это или не нравится, но вы здесь на себя не похожи.

—  Но тут нет лица, лицо он всегда рисовал в послед­нюю очередь, а без лица как можно сказать, похожа или не похожа?

—  Я хочу сказать, что это тело не похоже на ваше.

—  Вы думаете? Но на самом деле я именно такая.

Я чувствовал, как бессмысленно и фальшиво звучит эта якобы серьезная дискуссия в связи с подобным на­броском и вдобавок еще и с проблемой сходства. И хотя мне было стыдно за то, что я как бы шел навстречу воз­никшему между нами молчаливому сговору, который мне следовало бы отвергнуть, я все-таки не удержался и вос­кликнул:

—   Ну нет, это невозможно, я не могу этому пове­рить!

—  В самом деле? — сказала она. — И все-таки я имен­но такая.

Положив сверток на стол, она подошла к мольберту, некоторое время разглядывала холст, потом обернулась:

—  Может быть, тут и есть небольшое преувеличение, но в основном все правильно.

Не знаю почему, но, увидев ее рядом с мольбертом, я вспомнил свой дневной сон. И спросил просто так, что­бы что-нибудь сказать:

—  Балестриери сделал с вас только этот портрет или есть и другие картины?

—   Ну что вы, он рисовал меня множество раз. — Она подняла глаза к полотнам, развешанным на сте­нах, и, показывая то на одно, то на другое, стала пере­числять: — Вот это я, и там я, и вон там наверху, и еще там. — И, словно подбивая итог, заключила: — Он ри­совал меня, не переставая. Он заставлял меня позиро­вать часами.

Внезапно мне почему-то захотелось сказать о Балест­риери что-нибудь дурное: может быть, таким путем я на­деялся добиться от нее более личной, более выразитель­ной интонации. И я сказал очень резко:

—   Столько трудов ради такого ничтожного резуль­тата.

—  Почему вы так говорите?

—  Да потому, что Балестриери был очень плохой ху­дожник, можно сказать, вообще не художник.

Она никак на это не реагировала, сказала только:

—  Я ничего не понимаю в живописи.

Но я упорствовал:

—  В сущности, Балестриери был просто мужчиной, которому очень нравятся женщины.

С этим она охотно согласилась:

— Да, это правда.

Она взяла со стола свой сверток и посмотрела на меня вопросительно, как бы говоря: «Я ведь сейчас уйду, поче­му ты не делаешь ничего, чтобы меня задержать?» И тут я сказал с внезапной ласковостью в голосе, ласковостью, которая удивила меня самого, потому что ничего подоб­ного я не хотел и не ожидал:

—  А может быть, зайдем на минутку в мою студию?

Я видел, как она загорелась внезапной простодушной надеждой:

—  Вы хотите, чтобы я вам позировала?

Я растерялся. В мои намерения не входило ее обма­нывать, но она вдруг сама предложила мне обман, кото­рый унижал меня вдвойне: и потому, что это был обман, и потому, что это был худший из обманов, к которому я мог прибегнуть, — художник приглашает к себе в студию красивую девушку под предлогом, что хочет ее писать, одним словом, обман, достойный Балестриери. И потому я раздраженно заметил:

—  А что, Балестриери тоже первый раз пригласил вас к себе под предлогом, что он хочет написать ваш портрет?

Она серьезно сказала:

—  Нет, я стала ходить к нему, чтобы брать уроки ри­сования. Потом он действительно захотел меня рисовать, но это позже.

Итак, для нее обман с позированием был не обманом, а вполне серьезным предложением. Она даже добавила: