Скука

Мы вышли из столовой и направились в кабинет — небольшую комнату, которая находилась в одном из уг­ловых помещений первого этажа. Я заходил в эту комна­ту не очень охотно, больше того, я ее избегал, потому что частенько думал о том, что это храм, принадлежащий религии, которую я меньше всего мог считать своей. Именно в этой комнате, сидя в кожаном кресле, обитом медными гвоздиками, перед большим барочным дубо­вым столом, спиной к книжным шкафам, где было мало книг и много гроссбухов, мать в одиночестве или в обще­стве доверенных людей совершала столь волнующие ее обряды заключения сделок. И в тот день я тоже последо­вал за ней неохотно, и уже в кабинете, не удержавшись, сказал:

—  А почему здесь, почему бы нам не пройти в гос­тиную?

Казалось, мать не расслышала моего вопроса. Она села за стол и знаком попросила меня занять место на­против, в кресле, предназначенном для ее собеседника во время деловых переговоров. Потом пошарила в сумке, вынула ключ, слегка откинувшись, отперла и выдвинула ящик письменного стола и извлекла оттуда узкую длин­ную черную тетрадь, поразившую меня своим видом: было в ней что-то наводившее на мысль о религиозных ритуалах. Я тут же вспомнил, что это была та самая тет­радь, где в идеальном порядке было заприходовано все принадлежавшее нам имущество. Мать задвинула ящик, положила тетрадь перед собой, пристально взглянула на меня глазами, остекленевшими более, чем обычно, по­том сказала:

—  Ты только что спрашивал, богаты мы или нет, но при горничной я не хотела говорить. Однако я все равно довольна, что ты меня об этом спросил. Сейчас я пред­ставлю тебе все сведения, какие ты только пожелаешь, потому что, — добавила она неожиданно деловым голо­сом, — самым большим моим желанием как раз всегда и было, чтобы ты помогал мне в управлении делами, чтобы ты, немного попрактиковавшись, кое в чем меня заме­нил. Тем более что ты бросил живопись и, следовательно, у тебя теперь будет время.

При последних словах я вздрогнул: с каким спокой­ствием, с каким удовлетворением мать произнесла: «Ты бросил живопись»; она совершенно не понимала, что это было все равно что сказать: «Ты бросил жить». И уже без прежней задиристости, даже сделав над собой некоторое усилие, я сказал:

—  Ну так и что, богаты мы или нет?

Некоторое время она молчала, глядя на меня со странной торжественностью. Потом наклонилась ко мне и понизила голос:

—  Мы не просто богаты, Дино, мы очень богаты. Бла­годаря твоей матери, ты сегодня очень богатый человек.

—  Что значит «очень богатый»?

—  «Очень богатый» значит нечто большее, чем про­сто богатый.

—  Но нечто меньшее, чем богатейший?

— Да, нечто меньшее.

Мать говорила сейчас с некоторой рассеянностью. Нацепив монашеского вида очки в золотой оправе, она листала страницы своей черной тетради.

—  Впрочем, только цифры дадут тебе понять… итак… где же это… а, вот оно, так вот, только цифры дадут тебе понять, что значит «очень богатый».

Я понял, что она собирается представить мне обе­щанную информацию, и внезапно почувствовал неудер­жимое отвращение.

—   Нет, Бога ради, не надо, — торопливо воскликнул я, — я не хочу знать, что такое «очень богатый». Я верю тебе на слово.

Мать подняла глаза от тетради, сняла очки и посмот­рела на меня.

—  Но ты должен это знать, хотя бы для того, чтобы, как я уже говорила, помогать мне вести дело.

Я чуть было не заорал: «Да не желаю я тебе помо­гать!», но тут, к счастью, вошла Рита, неся на подносе кофе. При виде Риты мать снова замолчала — как свя­щенник при виде неверующего. Резко захлопнув тетрадь, она сказала:

—  Разливайте кофе, Рита.

И пока Рита, стоя около меня, наливала в чашечки кофе, я все думал, как мне избежать этого кошмара, то есть объяснения того, что значит «очень богатый». Рита снова стояла ко мне очень близко, почти касаясь ногой моего колена. Потом, повернувшись ко мне, она протя­нула чашку. Рука у меня непроизвольно дернулась, чаш­ка опрокинулась на блюдечко, и кофе пролился прямо на мои светлые брюки, ногам сразу стало горячо и мокро.

—  Черт возьми, — воскликнул я, притворяясь огор­ченным, — мои брюки!

—  Рита, неужели нельзя поосторожнее, — упрекнула ее мать, не успевшая понять, что случилось.

Я поторопился вмешаться:

—  Рита тут ни при чем, это я сам. Но так или иначе, на брюках теперь останется пятно.

—  Ничего страшного, — сказала Рита, — кофе был без сахара, я сейчас принесу воды и ототру.

Это предложение не понравилось матери, которая тут же властно возразила своим неприятным голосом:

—  Ни в коем случае. Пятно не сводят прямо на чело­веке. Синьор Дино снимет брюки, вы их выстираете и отгладите.

Я взглянул на Риту, которая стояла около стола, лицо ее выражало смиренное послушание; она сказала совер­шенно серьезно:

—  Синьор Дино снимет брюки прямо сейчас или мне подождать?

—  От кофе может остаться пятно, — сказала мать, — будет лучше, Дино, если ты снимешь их сразу.

—  Но не могу же я снимать их прямо здесь, посреди гостиной?

Я увидел, что Рита отвернулась, может быть, для того, чтобы скрыть улыбку. Мать сказала:

—  Так поди в свою комнату, там сними брюки и отдай их Рите. Потом надень халат — он висит в шкафу — и спускайся вниз. Тем временем я приготовлю документы, которые мне нужно тебе показать.

Так мы и вышли, Рита и я, она впереди, почти бегом, успев бросить мне на ходу: «Знаете, я пойду первая, ком­ната все время стояла запертая, я по крайней мере окна открою», — а я за ней, с изумлением думая о том, что все разворачивается по неписаным, но непреодолимым за­конам классических историй со служанками. Не кто иной, как мать создает для сына повод уединиться с гор­ничной, сын с горничной направляются к постели, в ко­торую вот-вот лягут вместе, притворяясь друг перед дру­гом, что приняли всерьез подсказанный матерью пред­лог, — горничная, возбужденная своим честолюбивым послушанием, сын, возбужденный своим унижением гос­подина. Размышляя надо всем этим, я поднялся на тре­тий этаж и направился к комнате, в которую передо мной вошла Рита.

Войдя, я увидел, что Рита свесилась из окна, распахи­вая жалюзи; дождавшись, когда она повернула ко мне раскрасневшееся от ходьбы, а может быть, и от возбужде­ния лицо, я сухо сказал:

— Подождите в коридоре, я вас позову.

Когда она вышла, я медленно подошел к окну и стал там спиной к двери, отрешенно глядя на раскинувшийся внизу сад. Я не любил вспоминать прошлое, и меня не волнуют места, где я когда-то бывал, но все же это был день, когда я решил вернуться, притом после десятилет­него отсутствия, и потому не удержался от того, чтобы не сравнить нынешнее свое душевное состояние с тем, де­сятилетней давности. Так вот, увидев сначала ампирную мебель гостиной, а затем геометрически правильную пла­нировку сада (все оставалось точно таким, каким было), я заметил, что испытываю какое-то унылое облегчение при мысли, что и я тоже нисколько не изменился. Да-да, нисколько не изменился: возвращаясь к матери, я воз­вращался к старым своим привычкам и, может, посте­пенно снова начну рисовать в той самой студии в глубине парка, которая тоже осталась такой же, как и была. Кто знает, может быть, так же, как после переезда на виа Маргутта, когда я, пусть ненадолго, поверил в свои силы, я и теперь, после переезда к матери, снова на какое-то время поддамся иллюзии, будто могу писать картины; в сущности, жизнь и состоит из постоянных перемен точек зрения, она как неудобная постель, где нельзя долго ле­жать на одном боку. Тут я взглянул на постель и, увидев, что на ней нет ни одеяла, ни простыней, а матрас скатан, как обычно делается это в нежилых комнатах, внезапно понял, что не так уж это хорошо, как мне казалось, — то, что ничего за это время не изменилось ни вокруг, ни во мне самом.

Да, ничего не изменилось, это правда, но именно поэтому мне снова угрожало отчаяние, то самое, кото­рое в свое время погнало меня из дому. Ничего не изме­нилось, но так как время даром не проходит, все стало немного хуже, хотя и осталось, по существу, таким же. Скажем, вот сейчас: покуда мать ждала меня в кабинете, чтобы с документами в руках объяснить мне, что значит быть богатым, в коридоре меня ждала Рита — чтобы я ее позвал и повалил в постель; две эти вещи только кажут­ся далекими друг от друга, на самом деле они связаны между собой точным и тонким механизмом. Существо­вание этого механизма не было для меня новостью, я давно о нем подозревал, но никогда он не представал передо мной с такой ясностью, как сейчас, — так в вит­рине авиаконторы видишь авиационный мотор в разре­зе, со всеми его многочисленными сложными деталями. Это был механизм отчаяния, который, стоит мне вер­нуться, заставит меня переходить от ощущения соб­ственного богатства к творческому бессилию, от бесси­лия к скуке, от скуки к Рите или какому-нибудь другому унижению в том же роде. Уж лучше в таком случае вер­нуться в студию на виа Маргутта, где отчаяние выража­ло себя просто в чистом холсте, который мне не суждено было превратить в картину.