Крылатые люди

— Георгий Павлович, замрите!

Георгий, как был в согбенном состоянии с «кастрюлей» в руках, так и остался на полусогнутых ногах, препотешно выпятив зад, обращенный в сторону остальных членов почтенной комиссии.

Следующая команда саперного инженера уже была обращена к комиссии:

— Всем отступить назад на расстояние двухсот метров!

— А мне что делать? — спросил сравнительно спокойно Георгий, не меняя, однако, позы.

— А вы, Георгий Павлович, не шевелясь, оставайтесь в своем состоянии, пока я вам не скажу.

Некоторое время так и пришлось держать «кастрюлю» на весу, пока все остальные члены комиссии скрылись за бетонной стеной. После этого саперный инженер сказал спокойно:

— Георгий Павлович, значит, так: будто в ней до краев бурлящего кипятку и, чтоб не обжечь рук и не ошпарить ног, опустите ее на место. Плавненько, почти не дыша. Вот так.

Молчанов опустил мину и сам остался над ней все в той же согбенной позе. Он ждал дальнейших указаний, и они донеслись до его напряженного слуха:

— Теперь, не поворачиваясь, так же плавно отступайте; постарайтесь, однако, не споткнуться.

Когда Молчанов оказался за укрытием, саперный инженер сказал:

— Георгий Павлович, вы очень везучий человек! Вы держали противотанковую мину и в силу своей удивительной удачливости не только себя не подорвали, но и нас уберегли от взрыва.

Хотя все окружившие теперь сапера уже догадались сами, все же на последние слова отреагировали холодящим спину "ну-у!..".

— А как ото должно было получиться, сейчас я вам покажу.

Инженер направился к «кастрюле», соблюдая известные ему предосторожности, подвязал к ней шнур. Затем, неторопливо разматывая клубок, стал отходить в укрытие. Потом потянул за шнур, и сразу же под ними вздрогнула земля.

Георгий Молчанов много раз ходил на бомбежку важнейших железнодорожных станций в районе Харькова; по пути иногда получал приказание «переадресовать» свой груз прямо на Харьковский железнодорожный узел. И Георгий шел бомбить, думая о живущей в Харькове своей теще, к которой относился с сыновней любовью, как человек, выросший с детства сиротой.

Трудное это дело — бомбить свои города. К тому же зная, что в них остались родные. Раз десять Георгию пришлось летать на Харьков.

Встречавший его в те дни перед боевым вылетом друг Петр Алексеенко неизменно спрашивал:

— Куда? Опять на тещу?

— На тещу, — со вздохом отвечал Георгий.

Потом, когда Харьков освободили советские войска, когда Георгий Молчанов разыскал тещу, он спросил ее:

— Ну как вы себя здесь чувствовали, когда нам приходилось вас бомбить?

— О! Превосходно! Столько радости было, и представить себе не сможешь. Выбегала на улицу, радовалась, делилась впечатлениями с соседями. Это было уже совсем не то, что немецкие бомбежки: здесь с каждым разрывом бомбы мы чувствовали приближение нашей победы!

Сравнивая это ощущение, поймешь тех людей, которые в соответствующей боевой обстановке вызывали огонь на себя.

Был случай, когда командующий АДД маршал авиации Голованов сам разыскивал экипаж, разбомбивший крупный штаб вражеских войск. Выступая перед летным составом, Александр Евгеньевич обещал представить командира корабля, «виновного» в ликвидации этого важного штаба, к высшей награде.

Но летчики промолчали. Хотя каждому из них, надо полагать, в тот момент мечталось иметь все основания, чтобы выйти вперед и сказать: "Это сделал я!"

Нет, никто не вышел и не сказал. Пусть даже кто-то из них был почти уверен, что это его бомба снесла с лица земли вражеский штаб. Что же ему тогда помешало сказать об этом? Именно не полная убежденность. Мысль, что он присвоит себе славу, которая могла принадлежать другому. В самом деле, ведь бомбили-то они в ту ночь другую цель, и никто из них не предполагал, что рядом с этой целью расположен такой важный неприятельский объект.

Так и сочли, что одна из бомб попала в штаб случайно, и записали эту победу за всей дивизией.

В своих боевых донесениях командиры кораблей АДД придерживались скорей осторожных, чем смелых суждений о результатах выполненных ими бомбометаний.

Опытный боевой летчик Виталий Александрович Гордиловский, начавший войну с первого ее дня в строю 125-го бомбардировочного полка, а во второй половине сорок второго уже воевавший в составе дальнебомбардировочного полка, где его командиром был Сергей Ульяновский, выполнив боевой полет в ночь на 16 декабря, записал в боевом донесении примерно следующее:

"…Решив зайти с тыла, обошли Вязьму, вышли на железную дорогу Смоленск — Вязьма и по ней, держась под нижней кромкой облаков, выскочили на Вяземский железнодорожный узел… Я рассогласовал обороты винтов, «подделав» их под звучание «Юнкерса-88», и это, очевидно, помогло: первый прожектор вспыхнул, когда наши бомбы рвались между составов. Но тут возник заслон из снарядных разрывов; пришлось резким разворотом уходить в облака.

Все 8 бомб (по 250 кг) сбросили с высоты 400 метров на ж.-д. узел, но оценить причиненный противнику ущерб не представлялось возможным…"

А на другой день от партизан пришло сообщение, что "одиночный самолет, налетевший в ночь на 16 декабря на железнодорожный узел Вязьма, подорвал 8 эшелонов и сжег бензохранилище".

Такого успеха Гордиловский и представить себе не мог. А вот о том, как они возвращались на свой аэродром, летчику было что рассказать.

Летя в облаках, они попали в сильнейшее обледенение, из-за чего нарушилась радиосвязь. Попробовали было выйти под облака, но облачность за время их полета снизилась почти до земли, и они чуть было не зацепили деревья. Пришлось снова уйти в облака. Все же, пользуясь радиокомпасом, они пришли в район своего аэродрома и, оказавшись в узком пространстве между слоями облаков, стали кружить, зная, что космы облаков под ними свисают до земли, прикидывая, надолго ли еще хватит бензина. Все на борту помалкивали, как обыкновенно бывает в напряженные моменты. Молчал и командир самолета Гордиловский, не зная, как быть далее, допуская уже мысль, что всем придется прыгать. (В тот далекий военный год их аэродром еще не был оснащен радиосредствами наведения самолета на посадочную полосу вне видимости земли.)

Минут пятнадцать они так кружили, настроение с каждой минутой становилось все тягостнее. И вдруг… Что это? В стороне заметили зеленый пунктирный подсвет облаков снизу. Как ни робко пробивалось матовое свечение сквозь толщу облаков, в тьме-тьмущей ночи оно было хорошо видно.

— Ай да командир наш, ай да Ульяновский! — воскликнул радостно Виталий. — Ведь придумал же зелеными ракетами показать нам посадочную полосу!

И в следующий момент, как бы продолжая прямую линию зеленого светового пунктира, в виде ореола вспыхнули два подсвета облаков на значительном расстоянии один от другого. Нетрудно было догадаться, что снизу вверх, в зенит, направлен был свет прожекторов.

Виталий Гордиловский представил себе, как мог бы рассуждать командир полка в создавшейся обстановке. И это помогло ему быстро сообразить, что дальний прожектор, матовый свет которого тускло пробивался сквозь облака, показывает, где нужно начинать снижение на посадку. Второй же прожектор установлен на границе летного поля.

Он так и пошел на посадку.

Выйдя на дальний световой ориентир, Виталий стал полого снижаться, выдерживая по гирокомпасу посадочный курс, сразу вошел в облака, и уже через сто пять секунд выскочил под них на высоте двадцати метров, увидел свет прожектора и тусклые огни посадочного «Т».

А еще через двадцать минут летчики уже предстали пред ясны очи командира Ульяновского.

Выслушав рапорт, Сергей Алексеевич сокрушенно постучал растопыренными пальцами правой руки по столу:

— Вот проклятье! Погодёшка как нас подвела! Изволь верить синоптикам! Ну ничего, вы молодчаги, однако! И ты, Лев, особенно молодец! (Сергей Алексеевич называл так Виталия Гордиловского за богатырское телосложение, за огромную непокорную шевелюру.) Ведь сели же! Ну и дивно, тоже наука! А теперь ужинать и спать. Завтра разберемся в деталях дела.