Избранное

— Ба Салем, хочешь, я принесу тебе немного чаю?

Мурад вскочил.

Молодые люди усадили Ба Салема возле изгороди из сухих пальмовых листьев. Они принесли ему полстакана чаю. Совсем рядом жалобно сетовала Мерием:

Хор подхватывал: «От зари до заката».

«С вечера до утра», — вторил хор, а вместе с ним оба молодых человека.

— Еще чаю, Ба Салем?

— Мне хочется ощутить запах мяты.

Марабут принес целый пучок мяты. Ба Салем долго вдыхал ее аромат, поглаживая своими потрескавшимися пальцами растрепанный букет.

— Помогите мне.

Молодые люди помогли ему подняться. Ба Салем застонал. Вслед ему неслись голоса: «Ба Салем… Это Ба Салем…» Он приблизился к ахеллилю и попробовал распрямиться.

— Отпустите меня.

Пошатываясь, он вошел в круг. Хористы не сразу узнали его. Мерием отпрянула, голос у нее дрогнул, она остановила хор и, не говоря ни слова, смешалась с группой хористов.

Когда раздался голос Ба Салема, горло Мерием сжало, словно тисками. Надтреснутый, дрожащий, едва слышный, голос этот, словно раненая бабочка, не мог оторваться от земли. Участники хора скорее угадывали слова, чем слышали их. Но, чтобы заставить поверить Ба Салема, что он все тот же Ба Салем, они вторили ему в полный голос, и жалость их разрывала сердце Мерием — сносить ее было тяжелее, чем гнев или презрение. Однако, по мере того как стихи приходили на память Ба Салему, а губы повторяли их, голос его становился все увереннее. Он набирал силу, и восхищенные селяне услышали в конце концов, как он взмыл под небеса, неустрашимый и торжествующий, словно в былые времена. Новость быстро распространилась, к этому кружку стали стекаться вновь прибывшие, и вскоре все собрались здесь. Мерием находила утешение в музыке и медлительном покачивании хора. Она закрыла глаза, чтобы скрыть готовые пролиться слезы.

Так продолжалось до рассвета.

С первыми проблесками зари, заголубевшей на востоке, у самого горизонта, Ба Салем приступил к последнему ахеллилю. То была как бы прощальная песнь, обращенная к призракам тьмы, с которыми они провели всю ночь. Люди поняли, что это конец.

Мурад уже не слушал подростка, не оставлявшего его. Сколько ни доводилось ему присутствовать на подобном торжестве, он всякий раз испытывал одно и то же. Стоило ему услышать первые строки, как ахеллиль захватывал его целиком и нес куда-то к берегам неведомого острова, где все утопало в светящихся цветах и свежих ароматах.

Внезапно наступившая тишина заставила его очнуться. Он увидел, как Ба Салем склонился к земле на том самом месте, где стоял, и лег. Хористы подождали еще немного — не поднимется ли Ба Салем, но он не шевелился, затем медленно обвел взглядом круг танцоров, словно видел их впервые, и произнес старческим голосом:

— Братья мои, да простит нам аллах наши прегрешения. Ступайте с миром.

Все те же два молодых человека подошли к Ба Салему и подняли его, снова взяв под мышки. На посвежевшем воздухе Ба Салем дрожал от холода.

— Отведите меня к Северным воротам.

Тут раздалось сразу несколько голосов:

— Ко мне, Ба Салем, дом у меня большой.

— Ба Салем, у меня отличный чай из Марокко.

— Пойдем ко мне в сад, посмотришь на мои подсолнухи, я тоже их посадил.

Голоса неслись отовсюду. Селяне пытались встать на его пути, чтобы помешать уйти.

— К Северным воротам, — повторил Ба Салем.

Когда они отошли уже довольно далеко, высокая фигура, вся в черном, догнала их. То была Мерием. Она повернулась к нему и едва слышно прошептала:

— Приветствую тебя, учитель.

Рыдания мешали ей говорить, и она пошла прочь, прямая и тонкая в своем черном покрывале.

Встреча всех паломников в зауйе была назначена после полудня. Амалия уже не хотела уезжать, не увидев этого. Они сумеют нагнать опоздание, выехав рано утром. Если все пойдет хорошо, им удастся одним махом преодолеть последний этап пути до самого Алжира. Мурад с Сержем смогут подменять шоферов за рулем. Все утро они спали.

За Тимимуном, по дороге в зауйю, равнина была усеяна холмами из затвердевшего песка. На самом большом из них собрались все группы — там должно было состояться сражение, затем торжественное шествие двинется к Сиди-Хаджи-Белькасему.

Когда Мурад пришел туда, вся верхняя часть уже была заполнена народом. Вид оттуда простирался вплоть до красных стен Тимимуна и даже дальше, за них, туда, где небо исчезало в клубах пыли, носимых ветром по равнине. Все новые группы возникали на затянутом пылью горизонте. По мере их появления люди показывали на них друг другу пальцем: это жители Айт-Саида, а вот люди из Таземмута, эти — из Ферауна. Племена стекались к святилищу равномерными потоками, и различить их можно было по одному виду издалека, как только они появлялись: имена их были начертаны на ярких знаменах, на прокаленной солнцем коже, на гноящихся глазах, они слышались в нескончаемых молитвах.

Короткие старинные ружья были заряжены порохом. И Мурад знал, что, как только они встретятся в зауйе, никто — даже сами актеры — не сможет уже отличить настоящую баталию от праздника. Допотопные самострелы, как всегда, сослужат службу: изобразят войну, дабы отвести ее. Племена несут в своей душе следы былых побоищ. Играя в смерть, они бросают ей вызов. Ставка в такой игре трагична: жизнь или смерть, и потому стекаются сюда библейские племена, возникая из песка тесными толпами, и держат путь к звезде. Осязаемая насыщенность святостью оправдывает здесь все ожидания. Маленькие белые купола усыпальниц святых отмечают вехами равнину, указывая путь паломникам, опрокинутыми конусами усеяно все пространство, вплоть до красных стен города, они устремляют к небесам пронзительный призыв своих вздернутых макушек.

У их подножия — тысячи мертвецов; покидая землю, они берут с собой лишь это примитивное изделие из глины цвета земли или изумрудной зелени, осколки которого рассеиваются с течением лет, прежде чем снова обратятся в пыль, из которой их извлекли. На углу одной из таких тенистых улиц стоит порой глиняное сооружение, разрушенное чуть меньше, чем другие, с пальмовыми листьями из негашеной извести — это усыпальница какого-нибудь святого. У каждого из них своя легенда, свои чудеса, сила упрямой надежды, которые не улетучиваются вместе с изъеденной солнцем глиной, давшей им на какое-то время приют. В определенные дни на протяжении веков они притягивают к себе бесчисленные толпы людей, обладая даром приумножать их радость — за невозможностью избавить от горестей.

Поднявшийся ветер взметнул тучи песка, слепившего глаза и мешавшего Мураду видеть все происходящее. Когда ветер стих, равнина долгое время оставалась погруженной в кровавое марево, затянутое пеленой пыли, сквозь него с трудом проглядывались белые пятна сгрудившихся паломников. Начиналось великое побоище. И как это у истерзанного человечества, четыре тысячелетия предававшегося благочестивым молениям, все еще доставало силы возносить хвалу всевышнему, взывать к святым, сваливая на них тяжесть своих забот и печалей, в то время как пришла пора подумать о смерти, от которой они утратили противоядие? Куда спешат они? К своему концу… только не ведают этого.

Когда все группы сошлись вместе, были сформированы кортежи, и, глотая пыль, от которой першило в горле, под торжествующий клич женщин и дробь тамбуринов вереница паломников, следуя за знаменами, отливающими золотом или кровью, с танцами начала продвигаться к святилищу.

Сержу удалось взобраться на «лендровере» на самую большую дюну, возвышавшуюся над площадкой, где должно было происходить действо. Вместе с Амалией он влез на крышу, откуда им было видно все — на их глазах шла подготовка к сражению между паломниками из Тимимуна и теми, кто со свернутыми знаменами собственных святых со вчерашнего дня дожидался в зауйе наступления торжества.