Избранное

— Нет горючего, зато есть кому гореть, — сказала Суад. — Неужели это не ясно? Сразу бросается в глаза.

— Мне — нет, я, наверное, дальтоник.

— Началось все в Алжире, но после Гардаи это чистое безумие.

— Ты уверена, что не сочиняешь?

— Да ты посмотри на них. Когда он с ней, он сам не свой. Ничего не видит, ничего не слышит, отвечает невпопад или что-то несуразное.

— Он — может быть, ну а она?

— Она? Ты видел, как она впивается в него глазами? Да ее силой не оттащишь. Она просто… зачарована!

— Очаровательно!

Они рассмеялись. Очаровательно — это слово Мурад с Амалией повторяли без конца по всякому поводу с тех самых пор, как она приехала, у нее на губах оно буквально таяло, словно перезревший фрукт.

— А что это значит — очаровательно? — спросил Буалем.

— Ничего. Не могу тебе перевести именно потому, что это слово ничего не значит, у нас такого нет. А им оно служит позывными, как на радио.

— Во всяком случае, — сказал Серж, — мы-то здесь.

— Да, в качестве статистов, чтобы вождям было не так одиноко.

— Наподобие хора в греческих трагедиях.

— Не понял, о чем ты говоришь.

— В греческих трагедиях есть два или три персонажа, с которыми действительно что-то происходит. Остальные просто наблюдают за их действием.

— Именно так.

— Только мне кажется, что ты ошибаешься. Несмотря на весь свой аристократизм, Амалия собрала очень хороший материал.

— Это Амалия-то аристократка?

— Разве ты не заметила? Брат в Сен-Сирском военном училище — плюмаж, белые перчатки и так далее. Рядовые, на колени! Офицеры, выше голову! Тетка была белой монашкой. Сама она, правда, нарушила запреты, оторвалась от династии, но надолго ли? — наверняка скоро вернется с повинной или уже небось повинилась. Ты только представь себе: ради двух-трех статеек касательно бензина ей оплачивают месячную экспедицию с «лендроверами» и шоферами, с благословения местных властей, демократичных и дисциплинированных, подключают туземные интендантские службы, для «Альже-Революсьон» никто бы так стараться не стал.

— Платят-то, наверное, нефтепромышленники, а не газета.

— Какая разница?

— Ты и в самом деле думаешь, что «Стандард ойл» берет на себя все расходы ради нескольких статей по поводу нефти? Зачем это ей надо?

— Понятия не имею, но будь спокойна: если мы с тобой этого не знаем, то «Стандард ойл» знает, что делает, возможно, там, конечно, собрались филантропы, но, во всяком случае, не ангелочки с крылышками.

Пожав плечами, Суад направилась к палаткам:

— Ладно! Пойду писать дневник. Вот уже два дня как ваши подвиги не находят там отражения. В докладе для «Стандард ойл» будет пробел.

Буалем взял Сержа под руку.

— Я вот думаю: а может, это происки ЦРУ?

Серж даже вздрогнул: что заставило средневекового инквизитора заинтересоваться вдруг проблемами нашего столетия? Он решил, что не так понял его.

— Что ты имеешь в виду под происками ЦРУ?

— Да всю эту экспедицию. Может, мы, сами того не ведая, работаем на Америку?

Буалем знал, что Серж всегда и все готов был валить на ЦРУ. Повышались ли цены на мясо, не было на рынке картофеля или в порту вдруг начиналась забастовка (забастовка против кого? Против властей? Но если власть в руках трудящихся, не могут же они бастовать против самих себя) — все это, несомненно, были происки ЦРУ.

Серж и Буалем ненавидели друг друга всей душой. В глазах Буалема Серж был не просто невольным пособником, но ревностным помощником сатаны в деле борьбы против истинной веры. Под прикрытием своего служения на благо народу Серж и ему подобные ставили перед собой цель искоренить веру в бога, в Христа и, стало быть, в Мухаммеда. Но Серж был руми, а кто лучше руми сможет проникнуть в тайные замыслы другого руми? После всего, что ему довелось видеть и слышать в эти последние дни, Буалем уже не сомневался, что за внешним фасадом безобидной миссии Амалии скрывалось нечто иное, гораздо более серьезное; касалось это нефти и было направлено против мусульман, и если власти, по недосмотру или сознательно, не только не желают ничего предпринимать, дабы воспрепятствовать этому, но еще и оказывают ей помощь, значит, придется самому обществу позаботиться о себе. Если Буалем сумеет найти подход к Сержу, то Серж либо сам заговорит, либо заставит разговориться Амалию.

— Нечего себе голову зря ломать. Можешь не сомневаться: тут замешано ЦРУ, если не прямо, то косвенно.

«Ага, — подумал Буалем, — рыбка-то клюет».

— Вот кого я совсем не могу понять, — сказал он вслух, — так это Мурада. Он что, действительно дурак или сообщник? Какая роль отводится ему?

— Мураду? Да никакой. Делает что надо — и хорошо, для компании это главное. Ему и знать-то ничего не надо. Пожалуй, для них даже лучше, что он не знает, — само собой все получается. Суад, как всегда, немного преувеличивает, но по существу она права: Мурад играет им на руку, даже не подозревая об этом.

— Выходит, он жертва махинации?

— Выходит, что так.

— Чьей же, по-твоему? И во имя чего?

Серж в себя не мог прийти от изумления. Как он мог так ошибиться в Буалеме? До сих пор он считал его твердолобым монахом, заблудившимся в чужом веке и упорно стремившимся плыть против течения, наперекор истории. И вот тебе на, припертый к стенке фактами, Буалем, вместо того чтобы положиться на волю провидения, стал задаваться настоящими вопросами. Возможно, если ему помочь немного, он и ответы найдет настоящие.

— Не знаю, — сказал Серж, — но, как бы там ни было, ясно одно: если человек, даже по неведению, играет в такие игры, он волей-неволей становится пособником империализма.

— В таком случае, — заметил Буалем, — надо помешать ему творить зло.

Серж посмотрел на Буалема, и вдруг сознанию его открылась непреложная истина. В глазах Буалема светилось все то, что было дорого ему самому: слепая вера в правоту своей истины, безукоснительное стремление отдать ради ее осуществления все силы, полнейшее безразличие к тому, что выходило за рамки священной цели. На Сержа взгляд этот подействовал, словно струя свежей воды в иссохшей пустыне, очистив его душу от отвращения, которое ему внушали сомнения, мистические переживания и гуманитарные мечтания других редакторов «Альже-Революсьон», которые путали социализм с туманными популистскими воззрениями или мелкобуржуазным анархизмом. С Буалемом все было ясно: выработав раз и навсегда принципы (только бы они были верными), с ним можно идти до конца.

Сделав это открытие, Серж тут же отыскал для него объективное обоснование, удивляясь, как не додумался до этого раньше. Буалем, хотел он того или нет, отдавал ли себе отчет или даже не подозревал об этом, был пролетарием, пролетарием, заблудившимся в лабиринтах ложного миропонимания, но жизнь неизбежно заставит его в один прекрасный день осознать реальное свое положение. И Серж корил себя за то, что ни разу до сих пор не попробовал наставить Буалема на путь истинный. Ему казалось это невозможным: слишком поздно, думал он. И вот теперь он пожалел об этом: крепость, казавшаяся ему неприступной, на деле, возможно, была из картона, или выходы ее не все охранялись, а может быть, где-то в стене оставалась маленькая брешь, сквозь которую могла просочиться истина.

— Ты прав, — сказал он, — только не стоит обольщаться. Практически мы ничем не в силах помочь — ни ты, ни я. Но если нас наберется достаточно много, если весь народ…

— Это слишком долго. А другие тем временем не упускают возможности, делают свое дело.

— Иного пути нет. Нельзя отрываться от народа.

— От народа отрываться нельзя, но народу всегда надо прокладывать путь: для выражения воли народа всегда требовалась элита.

Буалем пристально посмотрел Сержу в глаза:

— Нужны верующие, такие, как мы с тобой.

Удивление Сержа сменилось восторгом. Буалем причисляет его к верующим? Такое сравнение, прежде оскорбившее бы его, теперь привело в восхищение. Ибо куда яснее: при несправедливом устройстве капиталистического общества они с Буалемом оказались по одну сторону баррикады, оба они принадлежали к миру заклейменных, но не проклятьем, а буржуазным порядком. Даже если Буалем не знал этого или пока еще не знал. По сравнению с пресыщенными богачами, наследниками божьей милостью, теми, на кого незаслуженно изливалась божественная благодать, они с Буалемом были забытыми богом и людьми бедняками. И неважно, что обманутый Буалем ожидает от пустых небес спасения от тягот здесь, в миру. В один прекрасный день в его сознании, окутанном средневековым мраком, забрезжит свет, и Буалем встанет в ряды великой армии того класса, к которому он принадлежал еще до того, как посвятил себя служению всевышнему.