Страница 9 из 133
Она тогда взяла пустую чашку, но побежала с ней не в кухню, а к воротам. Винце ждал на скамейке, вертел в руке шляпу — и засмеялся, увидев ее: она еле переводила дух от бега и от волнения, и в руке у нее была кофейная чашка тети Эммы. «Согласилась?» — спросил он, а она стояла, готовая и заплакать, и рассмеяться. «Спросите у нее сами!» — ответила она.
Университетская зачетная книжка. «Институции Гая, книга 1-я. Один час в неделю. История венгерской конституции и права. Два часа в неделю». Две открытки из Сентмате, она послала их ему, когда однажды летом ездила с тетей Эммой на воды. Счета. Квитанция: уплачено за проживание в интернате Высшей школы благородных девиц Илоны Давид. Плата за лечение учителя Гергея Давида в бекешчабайской больнице, с 4 по 27 ноября 1907 года. Еще квитанция: оплачено за установку могильного камня над прахом учителя Гергея Давида, Дюд-на-Карикаше, 22 апреля 1909 года.
Гергей Давид.
«Ты не знаешь, что это был за человек, — рассказывал Винце. — Два метра ростом, тонкий, как жердь, и все время улыбался, а ведь был совсем нищим, детям своим нечего было дать. Когда прорвало дамбу, люди бросились на холм, на кладбище, это было единственное высокое место в деревне. Ночь, набат. Две мои старшие сестры побежали за матерью, когда она бросилась к дамбе, я было за ними, да упал, в темноте меня чуть не затоптали. Всю жизнь над нами висело это, как постоянная угроза: дамба и Карикаш. Меня подобрал учитель, взял на руки, отнес на холм. Я уцепился ему за шею и ревел от страха. Больше я не видел никого из своих; отца даже тело не нашли. Я ужасно боюсь воды, Этелка».
Камешки; должно быть, с могилки Эндруша или учителя Давида — две гладкие, пенно-белые гальки. Сломанный нож слоновой кости для разрезания бумаги, пустой конверт без адреса, с подкладкой из зеленой, маслянисто блестящей бумаги. Янтарный мундштук, тоже сломанный.
Эта вот лента была у нее в волосах на том самом балу. За весь вечер она не присела ни на минуту: танцевала, кружилась до упаду в парадном зале гостиницы «Лев». Это был вечер, когда обо всем забываешь, даже о том, что ты — бедная родственница, приживалка тети Эммы, что восьми лет ты осталась круглой сиротой. Она танцевала вальс с Эрнё Секерешем, тетя Эмма смотрела на них, волосы у тетки были собраны в узел, сплошь утыканный перьями с блестками; тетка напоминала стареющего попугая. Смотрела она сурово: Эрнё Секереш не считался хорошей партией, за душой у него, кроме пышных дворянских фамилий, не было ничего. «Вон там стоит молодой человек, он совсем не танцует», — вдруг заинтересовалась она, когда они сделали очередной, бог знает который по счету, круг по залу. «Это Винце Сёч, — сказал Секереш, — секретарь суда. Он не умеет танцевать». Она чуть не сбилась с ритма, до того ей показалось странным, что молодой мужчина — и не умеет танцевать, лишь стоит возле зеркала, глядя, как танцуют другие. Она до неприличия откровенно уставилась на него. А он как раз взмахнул рукой, приветствуя Секереша, и перехватил ее взгляд.
Траурное извещение о кончине тети Эммы, в котором она, племянница, даже не упоминалась. Извещение прислала им Клари, очередная бедная родственница, которую тетка взяла к себе после Аранки. Немного земли в картонной коробочке; пустая копилка. Вырезка из газеты, датированная 1907 годом. «Новости Южной Венгрии», 18 марта. «Сегодня минуло двадцать лет с того дня, как Карикаш, выйдя из берегов, прорвал дамбу и в ночь с 18 на 19 марта затопил пять деревень. Число жертв наводнения приближалось к двумстам. Самый большой урон стихийное бедствие нанесло деревням Рев и Дюд».
Письмо из Америки, от А. П. Вайса.
Боже мой, парфюмер Вайс! Как он мерз у них на чердаке; они отнесли ему одеяло, но он мерз и под одеялом; у Вайса были обморожены руки и ноги, он сидел на матраце в углу и оплакивал свою семью. Это Винце вытащил его из колонны, в темноте, во время налета: рабочая команда остановилась как раз у дома на улице Дарабонт. Небо было черное, плотное, Винце вдруг вышел из ворот и втащил в калитку того, кто стоял ближе всех. Кругом выли сирены, конвойные следили за небом, а не за рабочими. Сосед сидел в подполе и пел псалмы, пел отчаянно, упрямо, с каким-то укором в голосе: что же, разве этого недостаточно, чтобы наступила тишина, он так старательно выводит псалмы, а они все бомбят и бомбят, глухой, что ли, этот бог, не слышит, как он взывает к нему? Они с Винце тогда вообще не считались людьми в его глазах, и в тот вечер на лице у него впервые появилось нечто вроде уважения, когда в конце концов, среди грохота разрывов, они спустились в подвал. Этот Сёч, конечно, бандит, — написано было на лице у соседа, — не зря ж его с должности выгнали в свое время; и что это за люди, если у них дочь не приняли в университет, хоть она и не еврейка, — но надо признать, трусами их не назовешь. Винце ужасно боялся тогда, у него руки и ноги тряслись. И из-за Вайса, и из-за бомб.
Нет, нет, хватит, надо остановиться, больше нет сил. Все вдруг стало таким ясным, четким, вспоминаются даже фразы, отдельные слова; она слышит шепот Изы: «Зачем ты спрятал этого человека?» «Случай представился», — слышится в ответ шепот отца. Иза задумалась, сплела пальцы рук; видно было, она что-то решает сейчас про себя. «Ты всегда делаешь людям добро, но всегда вот так, — сказала она, подняв наконец глаза. — Не вполне сознательно». «Кое-что я все-таки делаю», — ответил Винце, и лицо его дрогнуло: невдалеке разорвалась бомба, ему было очень страшно.
В нижнем ящике она нашла фотографии, свои и Изы. На выпускном групповом снимке Иза выглядела сердитой — с коротко остриженными волосами, с дерзкими глазами — чистый мальчишка. Здесь же были негативы Винце. Когда-то он много фотографировал, но в двадцать третьем пришлось продать аппарат. Она поднимала пластинки к свету, пытаясь разобрать, что на них изображено, и видела черно-белые пятна, незнакомые лица, усатых мужчин в котелках, женщин в длинных, до земли, юбках и в шляпках, украшенных птичьими крыльями. Что это за люди? Зачем Винце снимал их? На одном снимке был какой-то лес — или не лес, — деревенские хаты. Последнюю пластинку она узнала: это был негатив картины, подаренной Лидии. Она быстро положила коробку на место, словно та обожгла ей руку.
Ее письма. Туристические проспекты с рекламой заграничных городов и коллективных поездок. Связка журналов — «Популярная физика». Открытки с видами разных стран. Винце собирал их, хотя никогда никуда не ездил; когда появились деньги, он уже был нездоров. Документы, бумаги Изы, свидетельства о рождении.
Здесь же письмо о его увольнении, а рядом — бумага о реабилитации. «В соответствии с постановлением № 9590/1945 М. Е…»
«Если надумаешь его бросить, возвращайся, я все тебе прощу, — сказала тетя Эмма. — Катастрофа-то какая! Но я предупреждала тебя. Что это за муж, которого выгоняют со службы, как проворовавшегося лакея? А еще судья! Возвращайся домой, мне так одиноко, к тому же ты знаешь, что и как делать». (Аранка, которая жила у тети Эммы после нее, как раз в это время сбежала с Пиштой Витари.)
Тетя Эмма отхлебывала кофе и объясняла ей: «Он ведь прекрасно знал, какой приговор от него ждут, — так скажи, ну не сумасшедший ли он? Ему доверили такую чудесную должность, воспитали на нищенские гроши, учитель ему собирал каждый год на жизнь, вон чего достиг — и на тебе. Знал ведь, наверняка знал, что обвиняемых надо осудить, кто этого не знал, — так нет же, он берет и оправдывает этих четырех мужиков, оправдывает именем Венгерской святой короны, ну не остолоп ли! А когда коллеги из самых лучших чувств пытаются как-то поправить, что он натворил, дают возможность загладить свой промах или хотя бы потихоньку уйти в сторону, он вещает насчет справедливости, насчет того, насчет сего, петушится. Вот ему и справедливость — получил, чего добивался. Твоя бедная мать в гробу бы перевернулась, если бы я бросила тебя на произвол судьбы, так что можешь вернуться, детка, у меня ты всегда найдешь дом, как прежде; хоть ты и поступила неблагодарно, когда ушла от меня, я снова готова тебя принять, если захочешь, — но без него! И денег я тебе не дам, не ходи ко мне просить, денег у меня самой нету, а если бы были, так не про мужа твоего. Просто неслыханно! Надеюсь, у него хватит ума уехать из города? Здесь ему нельзя оставаться, просто никак нельзя».