Страница 15 из 133
Она писала всем одни и те же слова, но, несмотря на это, работала долго, старательно, время от времени останавливаясь, чтоб потереть пальцами глаза: слабеющее зрение давало о себе знать. Когда пришел черед надписывать адреса, старая растерялась: улицы в городе столько раз переименовывались, что ей приходили в голову то названия военного времени, то какие-то совсем старые, застрявшие в памяти еще с детства. Продавцу газет она адресовала письмо таким образом: «Дом, где аптека «Единорог»; хотя это тоже было не то, потому что аптеке «Единорог» давным-давно присвоили какой-то номер, а вместо грустной единорожьей головы без рога на посетителей смотрит черная вывеска. С тех пор как ее повесили, старой приходилось всякий раз пересиливать себя, когда она шла за лекарствами. Почему вывеске на аптеке не быть красной, цвета здоровья? Почему она черная? Не могла она вспомнить и улицу, где жила учительница, так и написала: «улица Ференца-Йожефа»[5]; написала — и самой стало стыдно: Винце терпеть не мог Ференца-Йожефа. В скобках она добавила к названию улицы: «раньше». Улица Шоваго, улица Шалетром, улица Олдалкошар, улица Губаш. У всех теперь другие названия, даже у Бальзамного рва. Ничего, на почте разберутся.
На ужин старая решила попросить кофе, яйцо и поджаренный хлеб; она долго искала все это в меню и, не найдя, робко высказала официанту свое пожелание; тот, на миг заколебавшись, кивнул и принес ей все, что она просила. Она боялась, что будет плохо спать ночью: ведь и так отдыхала после обеда; но, едва она коснулась головой подушки, сон почти сразу сморил ее. Последнее, что мелькнуло у нее в голове перед тем, как уснуть, было недоумение: как это люди могут спать на таких коротких диванах.
Утром она пробудилась с чувством, что Дорож, пожалуй, ей не очень нравится.
Чувство это было не таким простым, как можно было подумать. Потому что сам Дорож ее устраивал, и деревня Дорож тоже; она каждый день ходила туда гулять, подолгу стояла у витрин, разглядывала гуляющих, прислушивалась к говору иностранцев, которые покупали сувениры в киоске и со всех сторон фотографировали гостиницу. Нравилась ей и купальня, она с гордостью рассматривала бассейн с аппаратом для вытяжения суставов, кабины, где даже стены курились паром, и, наконец, общую купальню с термальными водами — огромный зал в виде грота за стеклянной стеной, где под охлажденными трубами, ведущими воду из бурлящего источника, плескались и нежились страждущие. Лечебная часть комплекса приводила ее в восторг; только гостиница навевала уныние. Комнаты казались ей неуютными и неудобными для жилья; вся обстановка здесь была лишена смысла, души, сбивала с толку — вроде того тостера, которому старая так и не нашла применения. Ей уже не терпелось поскорее попасть в Пешт и заново начать создавать дом, с Капитаном, с комнатными цветами, со старой мебелью…
Был один вечер, когда старая забыла обо всем, обставляя в воображении новую их квартиру. Это занятие привело ее в великолепное настроение, она чувствовала себя веселой, почти счастливой. Неважно, что она не знала, как выглядит пештская квартира Изы; да и о самой столице у нее были довольно туманные представления. В Пеште ей довелось бывать лишь однажды, когда Винце повез ее в свадебное путешествие; женитьбе их предшествовало столько волнений и тревог, а будущее выглядело столь неопределенным, что совместную жизнь они начали с жесткой экономии. Но никуда не ехать было невозможно: все, кого они знали, совершали свадебное путешествие. Венеция, Татры, даже Эрдей были слишком далеко, лишь Пешт казался не столь недоступным; да им в общем-то было все равно, куда ни ехать, — лишь бы не стать в городе темой для разговоров. В те времена остаться дома после свадьбы было бы признаком, дурного тона.
Пешт оставил в ее душе яркий, неизгладимый след. Она на всю жизнь запомнила его приветливость, его богемный, чуточку фривольный нрав, и атмосферу беззаботности, витавшую над городом, и какое-то иное, особенное выражение на лицах женщин и мужчин… Да, и там еще была настоящая гостиница, и в номерах стояли настоящие кровати и настоящие шкафы с зеркальными дверцами. Бедняжка Иза, с каким восторгом она рассказывала об этом санатории. Должно быть, глядя на него, она чувствует себя, как та мать, которой ее урод-ребенок кажется писаным красавцем.
Антал ушел от Изы в пятьдесят втором году, в пятьдесят третьем она бросила клинику и уехала из родительского дома; и вот всего каких-нибудь полгода тому назад ей удалось обзавестись сносной квартирой в Пеште. Две комнаты с холлом, комната для прислуги — писала о квартире Иза; обстановка пока еще не окончательная. Этому-то они с Винце ни капли не удивились: непросто создается дом, ох как непросто. Площадь квартиры, видимо, примерно такая же, как в их доме, только сада вот нет; но, может, балкон удастся приспособить как-нибудь. Что за счастье будет обставлять жилье Изы, какая это будет радость, когда в один прекрасный день дочь вернется домой, а все уже закончено, все стоит на своих местах, привычных с детства, а на столе — горячий обед, приготовленный матерью.
Старая даже нарисовала квартиру Изы на листке бумаги, как она ей представлялась, и прикинула, что куда станет, как разместится мебель. Получалось, правда, не так просторно, но зато умещалось все, кроме кухонного стола и шкафа: Иза, глупая, додумалась оборудовать кухню встроенными шкафами, так что теперь, хочешь не хочешь, придется-таки продать кое-какие вещи, — а ведь из какого прекрасного материала они сделаны, на них и краска-то лишь чуть-чуть вытерлась, так они с Винце их берегли. Она рисовала прилежно, с наслаждением; маленькими дужками обозначала стулья, квадратиками — столы, прямоугольниками — кровати. Чертежик она заботливо сложила и спрятала; когда придет Иза, можно будет вынуть его из сумки — и хоть сейчас же берись за дело. К тому времени и мебель вся будет на месте, Иза перевезет ее на грузовике. Так что найдется им чем заняться, когда приедут в Пешт. Но это ничего, она даже рада, ведь это такое приятное дело — вить гнездо.
Иза не приезжала целую неделю.
Когда на третий вечер на ночном столике зазвонил телефон, старая уже заснула и, вскочив в испуге, ощупью пошла к двери искать выключатель. С настольной лампой обращаться она не научилась и всегда зажигала верхний свет. Неловкими, трясущимися пальцами она схватила трубку, чувствуя панику, такую же, как дома всякий раз, когда настойчиво трещал звонок междугородной. Старая вообще относилась к телефону со страхом — как к усмиренному, но затаившему злобу зверю.
Иза, как выяснилось, звонила уже из Пешта. Старая в растерянности сжимала трубку. Как так — из Пешта? Почему она оставила ее здесь?
— Вышло немного не так, как я рассчитывала, — сказала Иза, — пришлось по-другому спланировать время. К тому же я подумала, что лучше поехать вперед и все подготовить к твоему приезду. Ты слышишь меня, милая?
Она слышала ее.
— Ты приедешь, а все уже готово. Ты рада?
Старая совсем не была рада, но не созналась в этом. В. конце концов, ей действительно следовало ценить, что за нее снова все сделали; но когда она вспоминала про листок, лежащий в сумке, слезы навертывались на глаза. Вот было бы славно самой обставить новый дом! А так — опять Иза мучилась с каждой вещью. Иза и на сей раз не доставит ей той радости, на которую они с Винце надеялись перед каждым рождеством; о, если б хоть раз, один-единственный раз Иза забыла купить им подарки и, когда семья соберется у елки, в мерцающих огоньках свечей блестели бы лишь дешевенькие мелочи, купленные ими для дочери. Но Иза появлялась у них с кучей подарков, рядом с которыми таким убогим выглядело все, что они тщательно выбирали, торжественная минута зажигания свечей каждый раз омрачалась неловкостью и стыдом, да к тому же им казалось, что ради них, ради вечера у елки дочь пожертвовала какой-то очень важной работой и, наверное, совсем не рада празднику.
— В четверг буду у тебя, — пообещала Иза. — Приеду поездом. Если хочешь, жди меня на станции. Пообедаем и сразу отправимся. Возьму тебя в зубы, как собака щенка, и притащу в Пешт. Я так соскучилась по тебе, мама!
5
Ференц-Йожеф — так звали в Венгрии императора Франца-Иосифа.