Страница 120 из 133
Наконец-то Жофия подобрала цвет и стала осторожно наносить заплатки на обветшалую пурпурную мантию.
— Резная фигура Христа в склепе, несомненно, средневековая, — говорила она, продолжая работать. — После средневековья таких неуклюжих примитивных изваяний больше не делали, даже бродячие камнерезы. Да и постамент сам настолько…
Священник вдруг вскинул голову.
— Вы были в склепе?
— Была и, хотя не обнаружила там захоронений ранее тысяча семисотого года, думаю, этому также имеется какое-то объяснение. Но фигура Христа…
— Когда?! — резко перебил ее декан. Жофия, недоумевая, оторвалась от работы.
— Вчера вечером.
— Где взяли ключ?
— Пирока была столь любезна… — Жофия запнулась и в растерянности смотрела на отчаянно встревоженного священника. Право же, непонятно, зачем декан так оберегает склеп, ведь она не нашла там никаких, совершенно никаких тайн — напротив, благодаря остаткам старинной кладки под алтарем и фигуре Христа можно, пожалуй, добиться, чтобы церковь получила статус памятника старины… И тогда она стала бы ее реставрировать, господи, как бы хорошо-то, это же год, два года работы, и все это время ей можно будет не возвращаться в Пешт…
Но сказать она ничего не успела — священник, не простившись, вышел из церкви.
Пирока стряпала, когда разгневанный священник распахнул дверь на кухню.
— Как вы посмели распоряжаться за моею спиной! Кто хозяин в этом приходе? Вы или я? Я терплю, когда вы хулите мой сад! Я не говорю вам ни слова, когда вы ежегодно раздариваете тридцать литров моей палинки, по той причине, что готовите ее сами. Я покорно ем с чесноком фасолевую похлебку, поскольку вам так по вкусу. Я смирился с тем, что в томатный суп вы не кладете лаврового листа! Я принимаю к сведению, что вы пришиваете пуговицы к моей рубашке, только когда она уже на мне и я тороплюсь. Терплю, что вы смотрите свысока на мое происхождение! Глазом не моргну, когда вы рассказываете всем и каждому, будто бы я не способен отличить смарагд от сапфира! Мирюсь с тем, что вы отравляете моих прихожан безнравственной вашей «Театральной жизнью»! Но совать любому чужаку в руки ключи мои — нет, этого я не потерплю! Не потерплю! Примите к сведению, не потерплю!
Пирока, скорей изумленная, чем испуганная, слушает декана: право, он никогда еще, кажется, не выходил из себя до такой степени.
— Ключи? — спрашивает она непонятливо.
— Да-с! Ключ от склепа!
— Какой же она чужак? Художница. Церкви расписывает… Ежели ей пожелалось осмотреть склеп, то почему же, не понимаю…
— Ах, почему?! — кричал священник. — В следующий раз, ежели явится сюда грабитель и попросит у вас ключи от моего письменного стола и от дарохранительницы, так вы уж ему, верно, на подушечке их подадите!
— Непонятно мне, господин декан! — оборонялась Пирока. — Коли художнице захотелось посмотреть склеп…
— Не в склепе дело! Речь идет о моих ключах! Извольте не распоряжаться моими ключами!
Домоправительница сочла глубоко несправедливыми яростные наскоки священника. В чем же ее вина? Господин декан никого до себя не допускал, а этой славненькой художнице тут как раз и потребовался ключ. Горько обиженная, Пирока бормотала себе под нос:
— Что ж, могу и уйти… Я нынче дефицитный товар… Вымирающая профессия!.. Каждую неделю читаю в «Уй эмбере»: всему миру известные артисты, режиссеры ищут «надежную домоправительницу». А ведь и вы, господин декан, не скажете, будто я ненадежная… Мы с вами друг к другу не цепью прикованы, господин декан, как галерные рабы…
При словах «галерные рабы» священник вздрогнул и несколько устыдился. Сердито махнув рукой, он вышел из кухни.
Но Пироке этого было мало. Она выключила электрическую плиту, вытерла руки, достала из шкафа в прихожей самый красивый чемодан господина декана и с оскорбленным видом удалилась в свою комнату. Там она бросила чемодан на незастеленную кровать и начала укладываться. Пирока постоянно ходила в одних и тех же двух-трех халатах — но ее шкаф был полон нарядами, ни разу за двадцать лет не надетыми. Тут были платья из креп-сатена, платья из кружев, какие она видела в давно минувшие времена на гостьях герцога Эстерхази или в «Театральной жизни», они давно уже вышли из моды, но выбросить было жаль. Перекладывая свои вещи из шкафа в чемодан, Пирока продолжала ворчать, не остыв от ссоры с деканом:
— Небось когда заболел, так и от письменного стола мне ключ отдал, чтоб я деньги взяла да докторам заплатила… Эх! Видать, и господин декан не лучше других.
Ей пришло в голову, что для путешествия следует переодеться. Она сбросила истрепанные домашние шлепанцы и с трудом втиснула разбухшие ноги в закрытые туфли из крокодиловой кожи. Отобрав шелковое темно-зеленое платье, повесила его отдельно, на дверцу. Затем открыла картонную коробку, пересчитала: дюжина черных кожаных перчаток. Шляпы — фасонов сорокалетней давности. Маленькие старомодные ридикюли. Открыв один из них, вынула толстый в три пальца золотой браслет, защелкнула на запястье. Осмотрела себя в зеркале: седые космы, яркий цветастый халат, туфли крокодиловой кожи, на ногах варикозные вены, на руке золотой браслет. Пирока осталась довольна увиденным.
— Явлюсь прямо к Иринг Дечи, артистке. Так и скажу: больше никого не ищите, золотко, я стану вашей второй премией Кошута!
Полчаса спустя декан, чувствуя свою вину, пошел разыскивать Пироку; когда он открыл дверь в ее комнату, глазам его представилось поистине ошеломляющее зрелище: посреди невероятного беспорядка сидела у стола его домоправительница, а перед нею, на только что развязанной клетчатой скатерке, поблескивали золотом сакральные предметы: епископский крест, усаженный рубинами, золотой перстень с лиловым камнем, золотой потир, золотой ларец, золотой кувшинчик… Декан смотрел похолодев. Смущенная Пирока с опозданием попыталась скрыть сокровища и стала уже было завязывать скатерку, но священник решительным движением опять развязал ее, и, как видно, в мыслях у него пронеслось что-то ужасное, потому что он спросил совсем как судья:
— Что это такое?!
Пирока ответила с вызовом:
— И мне надо чем-то жить на старости лет.
— Откуда все это? — зловеще загремел голос священника.
— Откуда ж еще, как не от господина каноника! — оскорбленно отвечала Пирока. — Двадцать лет при нем жила… Вот и бумага про это.
Из золотой шкатулки для фотографий она достала пожелтевший лист бумаги, весь заполненный текстом и с подписью.
— Вы не думайте, господин декан… На смертном одре он все мне завещал самолично.
Декан внимательно прочитал напечатанное на машинке завещание и долго рассматривал дрожащие закорючки подписи. Потом с мягкой насмешкой спросил:
— Сами вели его руку, Пирока?
— Ох, господин декан, — оживилась домоправительница, — это ведь часто бывает: душа готова, но тело бессильно!
— Ладно, Пирока! После меня вы ничего такого не унаследуете!
Пирока сразу вскочила, завязала свои сокровища в скатерку, затянула все четыре ее уголка и сунула узел в шкаф, за белье.
— И вы мне говорите такое, господин декан! Это вы будете моим наследником… — Она живо выпрастывала чемодан и, не глядя, бросала вещи в шкаф. — Недолго уж я протяну. Кровяное давление у меня сто восемьдесят, в глазах мельтешит, а голова чудная такая, словно обогнать меня норовит…
— Поставьте чемодан на место и дайте чего-нибудь на завтрак, — проговорил священник и шагнул к двери.
— Уж не думаете ли вы, господин декан, что я не отослала бы ваш чемодан обратно?
Священник жалостливо спросил с порога:
— Откуда, Пирока, откуда?
Жофия жила в селе уже четвертую неделю и однажды утром проснулась с чувством, что больше не выдержит — она должна вернуться в Пешт. Хотя бы на один день! Хотя бы на час. Только заглянет в почтовый ящик и проветрит квартиру… «Ты бы уж не врала себе так откровенно», — презрительно подумала Жофия: ведь ключи от квартиры и от почтового ящика она оставила своей уборщице, молоденькой швабке из Пилишвёрёшвара[63], а с ними — несколько больших конвертов с надписанным адресом, чтобы раз в неделю, приходя убираться, она вкладывала в них всю почту и пересылала сюда. И письма приходили — только того письма не было! Чего же ради ехать сейчас домой?
63
Пригород Будапешта.