Страница 117 из 133
Минуло несколько дней; ясным солнечным утром декан обрезал в саду розы. Увядшие цветы он бросал в большую плетеную из лозы корзину, которую держала Пирока, следуя за деканом. Священник любил возиться в саду, однако наклоняться, чтобы подтаскивать за собой корзину по земле, ему было уже трудновато.
— Возможно, Пирока, вы правы, — рассуждал он вполголоса. — Цветы это роскошь, а роскошь — бесполезная вещь. Особенно в жизни священника. Все так — однако бесполезные вещи необходимы. Без них, бесполезных вещей, не стоит и жить.
Пирока заметила у входа девушку почтальоншу в шортах и, поставив корзину на дорожку, пошла ей навстречу. Декан все бормотал себе под нос:
— Взгляните на этот цветок! Поистине чудо… В один прекрасный день в землю падает крошечное зернышко, и вырастает из него роскошное дерево. Отчего? Никто еще не разгадал эту тайну. Сие одному господу богу ведомо!
Повернувшись, чтобы бросить в корзину увядший, сникший цветок, он только теперь заметил, что остался один.
— Гм… каждая редиска обходится в двадцать форинтов?.. Ну, да как же быть — двор-то огромный, что ж, оставить его в запустении?.. Ведь это грех — пренебрегать тем, что даровано господом!.. Оно, конечно, и сорняки — твое создание. И крапива… А какое лакомство суп из крапивы! Или сельдерей! Будь я химик, одеколон из сельдерея придумал бы. — Он глубоко вздохнул и покосился в сторону дома. — Что-то сегодня на обед у нас?
Держа в руке пачку писем и газет, Пирока крикнула с порога:
— Господин декан! Траурное извещение!
Священник вздохнул и бросил садовые ножницы в корзину.
— Право, не знаю, что ужаснее, пережить всех своих друзей или умереть прежде их.
Неохотно оставив любимое занятие, декан взял почту и скрылся в своей комнате.
Больше он не показывался. Некоторое время спустя Пирока заподозрила что-то неладное, но не нашла предлога, чтобы потревожить декана. Наконец, без четверти два, когда обед был готов, она постучалась к нему и, хотя ответа не последовало, осторожно приотворила дверь.
— Можно накрывать, господин декан?
Старый священник стоял на коленях перед распятием спиною к двери, закрыв лицо большими ладонями. Он даже не шелохнулся на голос, быть может, не услышал его, лишь пробормотал невнятно, с глубоким стоном: «Ох, господи!» На столе, раскрытое, лежало траурное послание.
Чуть-чуть поколебавшись, домоправительница неслышно подошла к столу в своих парусиновых — для беременных — туфлях и, не беря в руки, одним духом прочитала извещение:
«…Ему ведома была одна только мера — стремление к совершенству, сию стезю он назначил себе сам и иных желаний не ведал.
Смиряясь пред волей Господней, извещаем Вас о том, что Рафаэль Балог, бывший францисканский монах, 28 января 1978 года, семидесяти шести лет от роду, после недолгих страданий, окончил свой земной путь, прямой и чистый, и ныне вступил в обетованный край, коего вся его жизнь была утверждением.
Горько скорбящие
Тамаш Балог и его семейство.
Да приидет ко мне каждый человек, кого назначил мне Отец.
(Янв. 6,37)»
Домоправительница, сосредоточенно роясь в памяти, глядела на согбенную спину коленопреклоненного священника. «Кто ж бы это такой — Рафаэль Балог?»
На цыпочках вернулась она на кухню и принялась за обед в одиночестве: если уж господину декану придется довольствоваться перестоявшимся обедом, так хоть сама насладится им, свеженьким, с пылу с жару!
Но священник не прикоснулся и к подогретым яствам. Отказался он и от полдника, когда же домоправительница, тревожась все пуще, стала умолять его отведать хоть что-нибудь, с несвойственной ему твердостью отослал ее прочь:
— Оставьте меня в покое, Пиро! Очень прошу вас, оставьте меня нынче в покое!
— Да с чего это вы так к сердцу-то принимаете? — заупрямилась домоправительница. — Я испанские консервы открыла, с раками. Вы же любите… А он никогда и не бывал у нас, ваш отец Рафаэль! Я всех помню, кто заезжал сюда за эти шестнадцать лет. И, чтобы вы к нему, господин декан, ездили, не упомню… Так кто же он был вам?
— Что вы об этом знаете! Оставьте меня, хорошо?
— Да раков-то можно принесу?
— Нынче я пощусь… А в семь утра попрошу чаю.
Пирока поняла, что в этот вечер декан уже недостижим для кого бы то ни было. Она приготовила ему постель, поставила рядом с кроватью бутылку содовой, стакан, положила чистый носовой платок и оставила своего хозяина в покое.
У Пироки личной жизни не было — собственной комнатой она пользовалась только для сна. Ее дни без остатка поглощало служение декану. И насколько она содержала в порядке дом священника, его сад, его облачение, настолько же не занималась собой. Постель свою никогда не застилала, платье не укладывала в шкаф, так что гостей могла принять только на кухне.
Кухня была по-старомодному просторна, пол и стены на высоту человеческого роста выложены красным моющимся кирпичом. По стенам висела надраенная до блеска медная посуда — ее домоправительница чистила усерднее, чем собственные ногти. У стены вдоль огромного стола, на котором она разделывала тесто, затеяв пироги, стояли в ряд стулья — сюда и усадила Пирока столичную художницу и стала потчевать консервами из раков, раз уж они все равно открыты.
Жофия была разочарована, узнав, что не сможет увидеться с деканом, она вяло ковырялась вилкой, без охоты пробуя чертовски дорогой деликатес. В архиве епископского дворца она не нашла, правда, ничего особенного, но и то немногое, что все же нашла, хотела бы обсудить со своим старым другом — про себя она уже иначе его не называла. Пирока курила, вставив сигарету в длинный мундштук, и озабоченно рассказывала:
— Я еще и не видела его таким расстроенным. Он всегда умеет найти в жизни что-то радостное, ободряющее. Пусть это цветок… или тарелка супа из сельдерея… Или маленький бочонок вина, что присылал монах из Мора…
— Может, какой-нибудь школьный товарищ, — рассудила Жофия. — Мой отец тоже в том возрасте, когда начинают умирать его друзья. Он тогда целыми днями ходит мрачный, как туча: смерть открыла огонь… — Она отодвинула тарелочку. — Нет у вас чего-нибудь выпить, Пирока?
— У нас-то? — самодовольно отозвалась домоправительница. — У нас ничего не пропадает попусту. Даже гнилые фрукты. Я все лето и осень палинку гоню.
Жофия оторопела.
— Вы?!
— Я. В подвале. Иной раз такой дух стоит, что и слепой налогоинспектор сыскал бы. Ну, да господина декана, само собой, не трогают… Чего вам, золотко? Я сейчас все назову, по порядку, как готовили: черешневая палинка, ореховая палинка, фруктовая смесь, на роме настоянная, сливовица, виноградная палинка. Ну, и вино, само собой.
— Пожалуй, черешневую, — поколебавшись, сказала Жофия.
Домоправительница принесла из чулана белую литровую бутылку, на ней наклеены были вырезанные из бумаги и раскрашенные карандашом алая черешня и зеленый черешневый лист. Затем, достав из буфета, поставила перед Жофией узенькую высокую рюмку, с тонкими горизонтальными линейками. Возле каждой черточки надпись: «For Ladies», «For Gentlemen», «For Shipmasters»[58], а у самой верхней черты — изображение свиньи. Домоправительница медленно наливала в рюмку, но Жофия только у черты «для матросов» сказала: «Спасибо, достаточно».
— Вы не пьете, Пирока?
— Никогда!.. И господин декан не пьет палинку, а уж когда выпьет, значит, очень большая беда стряслась.
Жофия отхлебнула из рюмки.
— Потрясающая палинка, Пирока! Неужто вы сами гнали?
Лицо домоправительницы сияло от гордости.
— Нравится? Возьмите с собой бутылочку.
И вынесла из чулана еще бутылку черешневой.
— Я собиралась попросить у господина декана ключ от склепа, — проговорила Жофия, залпом выпив рюмку.
— Сейчас я не смею беспокоить господина декана.
«Вот и хорошо, — подумала Жофия, — твой господин, пожалуй, и не дал бы ключ. Кто знает, в чем тут причина?»
58
«Для женщин», «Для мужчин», «Для матросов» (англ.).