Страница 27 из 71
— Мне кажется, Григорий, что для нас выпал счастливый дедовский денек.
Неторопливое течение приняло и понесло лодку. В уключины легли весла, могучий гребец, сбросив пиджак, вопрошающе взглянул на рулевого.
— Полный вперед! — скомандовал Григорий.
Вряд ли найдется на Днепре гребец сноровистей, чем Степан Непийвода. Нельзя не залюбоваться им, когда он, кидая весла назад и сам чуть не ложась на спину, широко разворачивает сильные плечи и, погрузив на нужную глубину весла, переключает всю силу на руки; лодка летит вперед, как пришпоренный горячий конь, с весел срываются водяные брызги, по обе стороны лодки кружат белые бурунчики.
Григорий, глядя на гребца, усмехается в густую черную бороду.
— А помнишь, Степан, как мы впервые встретились с тобой на Днепре?..
Все окрест окутано нежным маревом, сотканным из ночного тумана: кусты лозняка походят на копны сена, а расщепленная молнией верба у воды — на огромного медведя, который угрожающе замахнулся на людей мохнатой лапой.
И вдруг прямо нз воды показалось огромное солнце, раскрыло глаза, и мириады теплых лучей, будто ресницы солнечного ока, пронизали все вокруг, развеселили самую малую былинку, заблестели в каждой капельке росы. А веселые бурунчики, бегущие следом за лодкой, заиграли серебряными и золотыми искорками.
— Начался наш день, — задумчиво проговорил Петровский. — И в природе и в жизни. Многого мы добились. Взять хотя бы это путешествие: едем с листовкой в подпольную типографию, точно к куме в гости. А недавно сельчане обезоружили урядника и прогнали его прочь. И ничего! Начальство боится туда даже нос сунуть… Как хорошо, Степан, что ты вернулся. Сколько раз я думал о тебе и жалел, что нет тебя рядом, особенно когда мне было трудно и я нуждался в поддержке. — Григорий ласково улыбнулся давнему своему другу. — Мы все это время боролись, можно сказать, на два фронта: и против классовых врагов — буржуазии и царизма, и с противниками в самом социал-демократическом лагере, прежде всего с меньшевиками. И, конечно, с бундовцами, эсерами. Меньшевики распоясались, обнаглели, особенно после арестов большевиков, когда нас осталось немного…
— Наша беда им в радость, — зло бросил Степан.
— Но как-то справлялись. Добывали литературу: ленинские газеты «Вперед» и «Пролетарий», все резолюции Третьего съезда партии и другие съездовские материалы. А знаешь, каким праздником был для нас день, когда достали работу Ленина «Две тактики социал-демократии в демократической революции»? Она стала для нас главным ориентиром… И все это время, Степан, не хватало нам людей в городе и еще больше — в селе. В праздничные дни и по вечерам в городском саду собиралась масса народу, чтоб послушать представителей разных партий. Выступали кадеты, меньшевики, бундовцы, эсеры, большевики… Рабочие, как правило, тянулись к нам. Наш оратор собирал самое большое количество слушателей. Большевики призывали к перерастанию общей политической стачки в вооруженное восстание, говорили о немедленной и тщательной его подготовке. Когда был создан Совет рабочих депутатов, меньшевики выдвинули председателем Бурлацкого. Я, как секретарь Совета, все время чувствовал его сопротивление, часто пассивное, но постоянное. Он как будто благожелательно относился ко мне, словно старший к младшему, а на самом деле, как я потом убедился, смертельно боялся меня, потому что боялся пролетарской революции и заигрывал с либеральной буржуазией.
— На чьем возу сижу, того и песню завожу.
— Ты прав, он завел свою меньшевистскую песенку. Советы создали финансовую комиссию по сбору средств для приобретения оружия. В нее вошли такие уважаемые люди, как профессор горного училища Терпигорев, инженер Брянского завода Федоренко, врач Купьянский. Собрали достаточно. Директор Брянского, например, отвалил четыре тысячи из заводского фонда. Значительную сумму внесли и другие екатеринославские заводчики…
— Струсили, шкуродеры, — довольно засмеялся Степан.
— Не только струсили, но и решили руками рабочих вырвать для себя у самодержавия более широкие полномочия…
— Соблазн велик — и совесть молчит…
— Вот именно, — кивнул Петровский. — Вспоминаю, как Бурлацкий тогда сказал: «Вы, Григорий Иванович, не признаете либералов, отрицаете их революционность, а посмотрите, сколько денег они дали на вооружение, это ведь не то, что рабочие копейки…» А потом, спохватившись, начал оправдываться: «Я, конечно, не корю рабочих, у них и вправду нет денег, но в революции все необходимо учитывать». Тогда я ему ответил, что промышленная буржуазия дает деньги на вооружение потому, что хочет руками рабочих завоевать себе власть, ибо царь служит для нее помехой. Но та же буржуазия, если в решительный момент надо будет выбирать, на чью сторону встать, не задумываясь, окажется с царем. «Вы, Григорий Иванович, еще молоды и неопытны, — ответил он мне, — вы повторяете чужие слова, слова Ленина». А я ему: «Владимир Ильич — выразитель интересов рабочего класса, он создал партию, которая поднимет рабочих на вооруженное восстание…»
Лодка тихо плыла по течению. Степан не прикасался к веслам. Из-за поворота на середине Днепра вынырнул небольшой островок.
— Давай, Гриша, на минутку пристанем к Дикому, мы когда-то тут рыбачили с батькой.
— Время есть, можно и причалить, — согласился Петровский.
Степан сильными толчками весел выбросил нос лодки на песчаный берег.
Тихо падали багряные листья на желтую траву… Молча шагали друзья густым сизоватым лозняком между сонными вербами, пересекали укромные поляны, устланные золотыми коврами…
— А знаешь, Григорий, почему остров называется Диким? Когда-то хозяйничал тут, словно в своей вотчине, знаменитый на всю губернию конокрад Гаврила Дикий: лишал «особых примет» краденых лошадей. Скажем, в протоколе следователя значилось: «Мерин, гнедой масти, на лбу — белая звезда, левая передняя нога по щетку — светлая, задняя правая — в чулке…» Но Дикий так обрабатывал коня, что тот терял все свои особые приметы и становился обыкновенным гнедым. На первой же ярмарке Левобережья Гаврила продавал его как собственного. Изобрел, шельмец, такую стойкую краску, что ни рук не пачкала, ни водой не смывалась. И еще он был великий мастер на всякие шутки… В имении княгини Ливен как зеницу ока берегли жеребца чистой орловской породы — серого в яблоках рысака-красавца, которому и цены не было. На ночь приковывали его цепью к кормушке, опутывали американскими путами, закрывали конюшню тремя немецкими замками. И что же? Однажды утром смотрят: двери в конюшне — настежь, цепь с шеи коня снята, американские путы валяются у порога, а в гриве жеребца записка, нацарапанная каракулями: «Не мучьте животную она мне не нада масть не подходящая Гаврила Дикий». Вот отчубучил!
— Ну что ж, — резюмировал Петровский, — еще один пример того, как царизм калечит народные таланты. Дальше приходской сельской школы этого Гаврилу, видно, и не пустили. А дай ему надлежащее образование, из него мог бы выйти или талантливый химик, или механик. А так… Загубленное природное дарование выперло грыжей и превратило несостоявшегося химика в талантливого конокрада.
Остров так очаровал путешественников, что на какое-то время они обо всем забыли.
— Пора, — спохватился Петровский.
И снова лодка, легонько покачиваясь, плыла по течению, весла отдыхали на бортах, как сложенные крылья большой птицы.
— Нас догоняет пароход! — оглянувшись, предупредил рулевого Степан. — Не сторонись, пускай погудит, люблю пароходные гудки, важные и немного грозные.
И в тот же момент загудел пароход. На корме стояло несколько нарядно одетых девчат. Видно, собрались на свадьбу. Они зашушукались, засмеялись, глядя на лодку. А потом одна из них запела чистым, звонким голосом:
Степан не остался в долгу. Он выпрямился во весь рост, кашлянул и запел вдогонку пароходу могучим басом: