Уйди во тьму

— В чем дело, лапочка? — Он посмотрел вниз, на нее, приподнял ее подбородок. Она беспомощно и беззвучно плакала, уголки ее губ были горестно опущены. — Ох, любимая… — произнес он.

Она покачала головой. Он сел на коробку, полную спасательных поясов и курток.

— Любимая, — произнес он снова, проводя рукой по ее щеке.

— Они просто никогда не научатся, — всхлипывая, сказала она, — просто никогда не научатся.

Но он скоро снова успокоил ее. Она сидела на ящике, бледная и дрожащая, и, как она сказала, у нее немного побаливал живот. Гарри надо было сходить в уборную. Он похлопал ее по плечу. Когда он вернулся, ее там уже не было.

Он огляделся с возрастающим страхом. Он спросил у пожилой пары, куда она пошла, — они не знали. Как не знал и спавший солдат, который поднял на него один глаз и рыгнул. Парень за стойкой сказал, что она вышла на палубу. Гарри пытался скрыть свой страх, который был просто проявлением нервозности, снова и снова убеждал он себя, но в конце прохода он в ярости распахнул дверь, и на него хлынул соленый и ледяной бриз.

— Пейтон! — в отчаянии крикнул он. — Пейтон! Пейтон!

На палубе было пусто. Он бросился в переднюю часть парома, ударившись о шлюпбалку спасательной лодки. Затем побежал обратно подругой стороне, чувствуя, как с каждой секундой нарастает страх, и тут обнаружил ее, спокойно стоявшую у перил. Он обхватил ее за талию, прижал к себе.

— У тебя сердце так колотится, — спокойно произнесла она.

— Да.

— А в чем дело?

— Ни в чем.

Пейтон помолчала. Потом нагнулась и, положив локти на перила, плюнула в воду.

— Дамы не должны плеваться, — сказала она.

— Правильно.

— Посмотри на воду, — сказала она, — какая темная и красивая. Интересно, холодная она или нет?

— Неужели ты…

— Неужели — что? — Она сейчас казалась спокойнее.

— Ничего. Здесь холодно.

— Посмотри туда, — сказала она, — какой дом там стоит.

Он посмотрел вверх. Стоя у перил, они могли разглядеть — или им казалось, что могли, — на дальнем берегу, среди цепочки опоясывающих огней дом, как и все другие, среди дубов, и мимоз, и ив. Уличные фонари, затененные окружающими колеблющимися деревьями, мерцали как звезды. Гарри потер ушибленную руку. Потом нагнулся и поцеловал Пейтон — больную и застывшую — в ухо с такой любовью, какую только мог разжечь в себе мужчина.

— Что это за дом? Я не могу сказать.

— Глупости, а я могу, — сказала она. — Они ведь не все одинаковые.

К западу от кладбища на небе появились большие облака — они наслали длинные тени на землю и ветер, трепавший деревья. В нескольких милях оттуда уже шел дождь; гром гремел над кукурузными полями и над шоссе, сверкала молния — далеко, но грозно, белые длинные полоски мелькали на усиливавшемся ветру — Долли видела, что творится с погодой, и ей вдруг стало холодно, она набросила дождевик на плечи, к тому же в этом лимузине, остановившемся у кирпичной часовни цвета засохшей крови, она была совсем одна. А вокруг были могилы. Омерзительный ангел смотрел на нее отсутствующим взглядом овальных алебастровых глаз, демонстративно держа венок над фамилией Маккоркл. У другой могилы букет бурых мертвых роз в проволочной вазе покачнулся под напором ветра и с грохотом вылетел на дорогу. Долли нервно подскочила на своем месте, высморкалась в мокрый клочок «клинекс» и еще поплакала. Никто теперь не мог отдать должное ее страданиям — ну как он мог быть таким дрянным? И все произошло так быстро и жестоко: «А ты оставайся здесь». Вот так.

Раздался новый грохот грома, закончившийся страшнейшим треском. Казалось, разорвался сам воздух. Она снова подскочила, с испугом взглянув в заднее окошко. Буря шла по далеким полям кукурузы, неся перед собой пыль и всякий хлам; под напором ветра ошалело взлетела стая ворон, крылья их хлопали как ветряные мельницы, воздух наполнился их катастрофическими криками. Во дворе фермы две коровы неуклюже поскакали в укрытие, дверь в часовню начала хлопать, еще один венок упал на дорогу. Долли уткнулась лицом в руки, втягивая между рыданиями воздух, и стала вслепую шарить, отыскивая ручку, которая подняла бы стекло в окне. Ручку заело. Долли передвинулась на сиденье подальше от бури — ну как он мог быть таким чудовищем? Она взглянула на часовню, куда двадцать минут назад, — а Долли казалось, что прошли столетия, — удалилась вся компания. Ей ничего не было видно, она не слышала музыки — ни органа, ничего; они что, никогда оттуда не выйдут? Гроб с Пейтон, Милтон, Элен, похожая на привидение, толстый священник, мистер Каспер, его дурак помощник, старая негритянка — все исчезли в часовне, оставив ее позади и одну. «Вышло все так, — подумала она, фантазируя, — точно они исчезли во вратах ада». Ее трясло от страха, начинало тошнить, хотя одна мысль странным образом поддержи вала Долли в ее страданиях: она была единственной, кто все еще здраво мыслил. Элен была сумасшедшая, священник был сумасшедший, и Милтон — ну как иначе объяснить его поведение? «А ты оставайся здесь!» Резко, неистово, точно своим присутствием она осквернит часовню.

Теперь, словно сердце ее закрыли ставнями, ее мучил один-единственный страх, и он разрастался, как буря, и становился все сильнее. Не то, что Элен заберет Милтона назад — что-то говорило ей, что этого никогда не произойдет, — но что Милтон сегодня не вернется в машину, к ней. Это — в данный момент — больше всего страшило ее: она знала — или считала, будто знает, — что Милтон переживает большой трагический кризис: отсюда его необузданное поведение, мерзкие слова, враждебность. Конечно, бедняга свихнулся — эта история с Пейтон и все вообще. Она знала, что, когда это пройдет, он вернется к ней, извинится за свою сегодняшнюю жестокость и небрежение, и за то, что оставил ее сидеть в машине. Она знала его настроения не хуже своих. Но то, что, будучи все еще не в себе и в состоянии безумия или в чем-то другом, он не вернется сегодня в машину и ей придется ехать назад в город одной, так униженной перед всеми — перед этим дураком-гробовщиком и глупой негритянкой, — буквально парализовало ее от страха.

Она тихо плакала, слушая завывания ветра. На крышу лимузина упало несколько капель дождя — одна из них, большая, и нежная, и холодная, упала ей на щеку, и она передвинулась на середину сиденья. Они так отлично проводили время: она стала посещать клуб, познакомилась с более интересными людьми, и его развод состоится двадцать первого октября. Так печально… но нет, он не бросит ее — ведь тогда у него никого не останется: ни Элен, ни Пейтон, ни маленькой Моди, ни Долли-Фу. Он прозвал ее так, когда они ночью лежали, усталые, в клубе и смотрели, как в лунном свете трясется плющ, и она, играючи, ткнула его пальцем в пупок. Почти два божественных года вдали от этого стервозного привидения. А теперь это. Что она станет делать, если он снова ее бросит? Слишком большое напряжение думать об этом. Она не сможет оставаться одна в квартире, слушая радио, как это было те долгие месяцы, когда он помирился с Элен, — бесконечная череда «Семьи Олдрич» и гангстеров-забулдыг, и тихо мычащих довольных коров, едва услышанных вечерами, полными томительных слез, трижды прочитанных газет, пустых и забытых коробок шоколада. Слишком тяжелы были головные боли, как и выходы из дома, когда она отваживалась поехать в банк или к своему адвокату за преступно убывающими чеками от Пуки на ее содержание, отворачиваясь от тех, кто мог, увидев ее, сказать: «Бедная женщина. Милтон оставил ее всухую, без средств». Ей придется уехать из города, отправиться в Норфолк или Ричмонд или вернуться в Эмпорию и сидеть у кровати матери, смотреть на эту выцветшую, исхудавшую от многочисленных склерозов плоть, видеть, как она дергается и стонет, менять ей белье, когда ее запирательная мышца сдает; это было печальное место, простое, и унылое, и ужасное: она сидела в гостиной и смотрела на арахисовые лозы, торчавшие на полях, словно большие коричневые пальцы, арахисы и красная земля, а в декабре — печальный, вымокший под дождем хлопок, выглядевший уже использованным.