Царевна Софья

С Борисовым остался один отец Павел. Он приобщил его и потом отворил дверь хижины.

— Поздравляю тебя, друг мой! — сказал царь Петр Борисову, взяв его за руку. — Лучше ли себя чувствуешь?

— Ах, государь, я умираю, но мне стало легче! — ответил Борисов прерывающимся голосом. — Да благословит тебя Господь и да ниспошлет тебе долгое и благополучное царствование!.. Прощай, Василий Петрович! Боже милосердный! Услышь молитву мою: утверди и возвеличь царство русское и сохрани его от… — Голос Борисова начал слабеть. Он перекрестился, тихо вздохнул, прижал к устам образ, присланный ему матерью, взглянул на Василия и умер.

У Лаптева катились в три ручья слезы. Бурмистров тоже был безутешен.

На другой день прах Борисова предали земле, и царь почтил память доброго и верного подданного своим присутствием на похоронах. Спустя какое-то время Бурмистров узнал, что из Архангельска пришел родной брат Борисова, рыболов Александр, — которого покойный считал давно умершим. Крайняя бедность вынудила его идти в столицу, чтобы там искать работу и пропитание. Царь Петр, услышав, об этом от Бурмистрова, щедро одарил Александра и велел ему сказать: «Государь пожаловал тебе награду за верность и заслуги умершего брата твоего».

XIII

Наступил декабрь. Царь Петр с Лефортом и Гордоном удалился из Москвы в Преображенское и повторил Василию приказание: приехать туда вслед за ним не иначе, как с молодой женой.

Мавра Саввишна за одни сутки сделала в доме, своего племянника все нужные приготовления к свадьбе. Когда собрались гости, она посадила за стол, уставленный кушаньями, Василия с его невестой, и два мальчика разделили их занавесом из красной тафты. Варвара Ивановна, сняв с головы Натальи подвенечное покрывало, начала расчесывать гребнем из слоновой кости прелестные ее волосы. Вскоре прибыл отец Павел, благословил крестом жениха и невесту, и все отправились в церковь. Наталью посадили в богато убранные сани, в которых ехала некогда к венцу Варвара Ивановна. Хомут лошади увешан был лисьими хвостами. С невестой сели жена Лаптева и Мавра Саввишна. Василий, капитан Лыков, Андрей и Лаптев отправились в церковь верхом. По возвращении из церкви все сели за стол и не успели еще приняться за первое блюдо, как вдруг отворилась дверь и вошел царь в сопровождении Лефорта. Все вскочили в мест.

— Поздравляю тебя, ротмистр! — сказал царь. — И тебя поздравляю, молодая! Садитесь, садитесь. Чего вы так все всполошились. Я сейчас не царь, а гость ваш. Садись-ка, любезный Франц, сюда к столу, а я возле тебя сяду. Вот сюда! Проси же, молодая, прочих гостей садиться.

После застолья, где царь выпил первый за здоровье молодых, все встали с мест и в почтительном молчании смотрели на Петра, который, подойдя к окну, начал разговаривать с Лефортом.

Лаптев, дрожа от восхищения и робости, смотрел на Петра во все глаза.

— Как зовут тебя, добрый человек? — спросил царь, приблизясь к нему и потрепав по плечу.

Лаптев вместо ответа повалился в ноги царю.

Петр поднял его и сказал:

— Встань и поговори со мной. Скажи-ка мне: кто из Гостиного двора и купеческих рядов привел к Троицкому монастырю до четырехсот человек для моей защиты?

— Я только скликал народ и объявил твой указ, государь.

— Приготовь-ка, любезный Франц, грамоту о награждении купца Гостиной сотни Лаптева.

Лаптев снова упал к ногам царя и заплакал, не имея сил выговорить ни одного слова.

— Ну, полно же, — сказал Петр, — встань! Я знаю, что ты благодарен, и вперед тебя не забуду. А ты, Лыков, что поделываешь? Бутырский полк не поддержал, как прежде, стрельцов?

— Бог не допустил этого позора, государь! — ответил Лыков, вытянувшись.

— Что же ты ныне не подрался со стрельцами? Ты ведь однажды с одной ротой чуть не отбил у них пушки в Земляном городе.

— Отбил бы, государь, да народу у меня, было мало. Поневоле пришлось отступить!

— Знаю, знаю, что и храбрые офицеры иногда отступают. А что тебе больше нравится: идти назад или вперед?

— Вперед, государь, когда можно поколотить неприятеля, и назад, когда должно поберечь и себя, и солдат для другого раза. Так мне покойный майор Рейт приказывал.

— Будь же сам майором. Я посмотрю, что ты приказывать другим станешь.

— Стану всем приказывать, чтобы шли за мной в огонь и в воду за твое царское величество.

— Ну а ты, ученый муж, что скажешь? — сказал Петр, обращаясь к Андрею. — Ты тоже с Лаптевым приехал к Монастырю?

— Точно так, государь.

— Я слышал, что ты большой мастер сочинять и говорить речи. Кто тебе из древних ораторов больше всех нравится?

— Цицерон, государь.

— Мне сказывали, что ты говорил речь на Красной площади против расстриженного попа Никиты Пустосвята.

— Я успел сказать только введение, договорить же не смог, потому что народ стащил меня с кафедры и едва не лишил жизни.

— Договори же речь твою на кафедре в Заиконоспасском монастыре. Я назначаю тебя учителем в академию. Только Смотри, чтобы ученики не стащили тебя с кафедры. Ну, прощай, ротмистр! — продолжал царь, обращаясь к Бурмистрову. — Я нарочно приехал в Москву, чтобы побывать на твоей свадьбе. Приезжай скорее в Преображенское. До свидания! Вручи завтра эту грамоту священнику села Погорелова, который привел всех своих прихожан к Троицкому монастырю. Я его назначаю в дворцовые священники. Это ожерелье, которое жена моя носила, надень на твою жену; а ты, молодая, возьми эту саблю и надень не на ротмистра, а на подполковника.

Вручив Василию драгоценное жемчужное ожерелье, царь снял с себя саблю, подал Наталье и вышел с Лефортом из горницы.

— Посмотри, милый, — сказала Наталья, надевая саблю на мужа дрожащими от волнения руками, — на рукояти вырезаны какие-то слова.

Василий, вынув из ножен саблю до половины, взглянул на рукоять и прочитал надпись: «За преданность церкви, престолу и отечеству».

Петр Полежаев

Престол и монастырь

Часть первая — 1682 год

Глава I

Поздним вечером последних чисел августа 1681 года, в одном из теремных покоев московских царевен велся оживленный разговор двух лиц — молодой женщины, лет двадцати пяти, как видно, из царского семейства, и уже пожилого московского боярина. Молодая женщина — царевна Софья Алексеевна, боярин — Иван Михайлович Милославский.

Наружность Софьи Алексеевны не могла назваться красивой, Стан, при начинающейся полноте, не стесняемый костюмом того времени, не выказывал той женственности и грации, которые так присущи ее возрасту. Лицо бело, но широко и с чертами, не выдающимися ни тонкостью линий, ни их правильностью. Только одни глаза выделялись, и то не приятностью очертаний, а глубоким, умным выражением, обильным внутреннею силой, умевшей выражать то приветливую, душевную ласку, то холодную власть. За исключением же этой характеристической черты, царевну можно было бы принять за натуру обыкновенную, дюжинную, с сильным золотушным оттенком.

В наружности Ивана Михайловича Милославского, при внимательном наблюдении, сказывалась натура эгоистическая, вдосталь насыщенная только собственными своими интересами, глубоко изощренная в проведении разнообразных интриг и придворных козней, — как и всех почти зауряд бояр доброго допетровского времени. Одна только черта резко бросалась в глаза в наружности боярина и царского свойственника — это сильное развитие нижней части лица, указывавшее на преобладание чувственности.

— Каково здоровье государя, нашего батюшки Федора Алексеевича? — спрашивал боярин царевну Софью Алексеевну.

— Плохо, Иван Михайлович, очень плохо. Ты знаешь, он здоровьем-то с измалолетства был слаб, а теперь еще хуже. Все еще он не может оправиться после кончины государыни Агафьи Семеновны, которой вот завтра будет только сороковой день, да к тому ж, как ты знаешь, на другой раз Ильина умер и сынок Ильюша.