Царевна Софья

— Авось и на этом еще увидимся! — сказал Лаптев, подходя к кровати. — Помоги мне, Василий Петрович, ее вытащить. Она так тебя перепугалась, что ее теперь оттуда калачом не выманишь. Да помоги, Василий Петрович! Видишь, как упирается, мне одному с ней не сладить!

Бурмистров, едва удерживаясь от смеха, подошел к Лаптеву, который с трудом тащил жену свою из-под кровати. Василий помог ему поднять ее с пола.

Варвара Ивановна в ужасе зажмурила глаза, замахала руками и потеряла сознание.

В это время в горницу вошел Андрей, брат Натальи, и в изумлении остановился у двери. Лаптев и Бурмистров, хлопотавшие около Варвары Ивановны, его не заметили.

«Что бы это значило? — подумал он. — Каким образом очутился здесь Василий Петрович, которому давно голову отрубили? Если он не мертвец, то отчего Варвара Ивановна в таком ужасе? Если же он мертвец, то почему Андрей Матвеевич с таким усердием помогает ему тащить жену свою? Вспомнив, что Плиний повествует о явлении мертвеца в одном римском доме, он разрешил свое недоумение тем, что Бурмистров после казни был брошен где-нибудь в лесу и теперь явился Лаптеву, как Патрокл другу своему Ахиллесу, требуя погребения. При этой мысли Андрей почувствовал по всему телу озноб, перекрестился и хотел бежать вон из горницы. На беду свою он при входе плотно затворил за собой дверь, не зная, что замок этой двери испорчен и что ее нельзя отворить, если она захлопнется. Схватясь за ручку замка, начал он ее проворно вертеть то в ту, то в другую сторону; с каждым безуспешным поворотом ручки ужас его возрастал и достиг высшей степени, когда Бурмистров и Лаптев положили на кровать Варвару Ивановну и Василий, увидев наконец Андрея, пошел к нему с распростертыми объятиями.

— Чур меня! Чур меня! — закричал Андрей во все горло, бросаясь опрометью от двери. В испуге перескочил он через Варвару Ивановну, лежавшую на краю постели, приподнял другой край перины, касавшийся стены, и под нее спрятался.

Бурмистров не мог удержаться от смеха; Лаптев также захохотал, схватясь обеими руками за бока.

— Ах ты, Господи, и смех и горе! — проговорил он прерывающимся от хохота голосом. — Добро моя жена, а то и Андрей Петрович подумал, что ты мертвец. Ох, батюшки мои, бока ломит от смеху!

— Неужто ты думаешь, Андрей Матвеевич, что я на самом деле испугался? Хе, хе, хе! Я не так суеверен, как ты думаешь, — сказал Андрей, приподняв перину и высунув улыбающееся лицо, на котором не изгладились еще признаки недавнего ужаса. — Я решил пошутить и насмешить вас. Правда, я очень удачно притворился и весьма естественно изобразил испуг и ужас?

— Кто это тут говорит? — спросила слабым голосом Лаптева, которая пришла тем временем в себя и приободрилась, видя, что и муж, и Бурмистров хохочут.

— Это я, Варвара Ивановна! — ответил Андрей, вылезая из-под перины.

— Господи, твоя воля! Да откуда ты это взялся, Андрей Петрович, в моей постели? — сказала удивленная Лаптева, оглянувшись на Андрея.

— В самом деле, это забавно! Хе, хе, хе! Я пошутил, Варвара Ивановна! — ответил тот, перешагнув через нее и спрыгнув на пол.

— Осрамил ты мою головушку! — сказала Лаптева, слезая с постели.

По просьбе Андрея, Лаптева и жены его Бурмистров объяснил, отчего прошел по Москве слух о его казни, и каким образом избежал он смерти.

Несколько отдаленных пушечных и ружейных выстрелов повернули разговор к делам насущным.

— Что-то будет с нами? — сказал со вздохом Лаптев. — Не убраться ли нам скорее из Москвы?

— Это невозможно, — ответил Бурмистров, — на всех заставах стоят отряды мятежников. Они никого не выпускают за город и не пропускают в Москву.

— Позавидуешь, право, матушке и сестре! — сказал Андрей. — Они, я думаю, ничего и не знают, что здесь делается.

— Здоровы ли они? — спросил Бурмистров.

— Я уже месяца три не получал от них никакого известия, — ответил Андрей. — С тех самых пор, как в конце июня приезжал сюда из Ласточкина Гнезда твой слуга Гришка. Он расспрашивал меня, что с тобой было после того, как схватили тебя в селе Погорелове. Я сказал ему, что ничего толком неизвестно. Он заплакал да с тем и поехал назад.

В это время в комнату вбежал приказчик Лаптева Иван Кубышкин и бросился ему в ноги.

— Взгляни-ка, хозяин, как меня нарядили! — воскликнул он сквозь слезы. — Научи меня, что мне делать?! Бунтовщики всучили мне в руки вот это ружьецо, напялили на меня кожаный кушак с этими окаянными пистолетами да прицепили эту саблю и велели, чтобы я с ними заодно бунтовал. Не то де голову снесем! Я с самой Красной площади бежал сюда без оглядки.

— Господи Боже мой! Сними-ка скорее все это да засунь куда-нибудь. Вот хоть сюда. Под кровать, или нет, постой, брось лучше всю эту дрянь в помойную яму.

— Для чего бросать? — вмешался Бурмистров. — Может быть, эта дрянь пригодится. Подай все сюда. Какой славный карабин! Сними-ка саблю. Кто это тебе надел ее на правый бок?

— Дали-то мне ее бунтовщики, а нацепил я сам, — отвечал приказчик, подавая Василию саблю вместе с пистолетами.

— Ого, какая острая! И пистолеты хороши.

Вынув из кожаного пояса две пули и две жестяные трубочки с порохом, заткнутые пыжами, Бурмистров начал заряжать пистолету. Приказчик, сдав оружие, перекрестился и вышел из комнаты.

Безоблачный восток зарумянился зарей, и вскоре лучи утреннего солнца осыпали золотом спокойную гладь Яузы.

Вдруг под окнами дома Лаптева послышался шум. Бурмистров, выглянув в окно, увидел, что несколько солдат тащат мимо дома связанного офицера. Схватив саблю и пистолеты и надев на себя кожаный пояс с зарядами, Василий выбежал из комнаты.

Нагнав солдат, он закричал:

— Стой! Куда вы его тащите, бездельники?

— А тебе что за дело? — ответил один из солдат.

— А ну развяжите!

Солдаты остановились.

— Да что ты нам за указчик? Знать мы тебя не хотим! — бормотали некоторые из них.

— Что? Не слушаться?! Вас всех расстреляют!

— Не расстреляют! — сказал один из солдат. — Иди-ка ты, куда шел.

— Ах так?! — воскликнул Бурмистров и выстрелил в бунтовщика из пистолета. Солдат, раненный в плечо навылет, упал. — Хватайте, вяжите их! — закричал Бурмистров толпе мужиков, собравшейся около солдат из любопытства.

Мужики повиновались. Быстро они обезоружили и связали бунтовщиков.

Офицера, отнятого у солдат, Бурмистров пригласил войти в дом Лаптева, а связанных солдат велел вести к нему во двор и запереть в сарай.

— Кому обязан я своим избавлением? — спросил офицер, войдя за Василием в дом и поклонясь хозяину, хозяйке и Андрею. — Кого должен благодарить я за спасение моей жизни?

— Без помощи этих добрых посадских я бы ничего не сумел сделать, — отвечал Бурмистров. — Меня благодарить не за что.

— Как не за что? Если бы не ты, так капитана Лыкова поминай как звали! Бездельники тащили меня на Красную площадь и хотели там расстрелять.

— Капитан Лыков?.. Боже мой! Да мы, кажется, с тобой встречались? Помнишь, в доме полковника Кравгофа…

— То-то я смотрю: лицо твое вроде знакомо. Как, бишь, зовут тебя? Ты ведь пятисотенный?

— Был пятисотенным. После бунта пятнадцатого мая вышел я в отставку. Ну, что поделывает Кравгоф? Где он теперь?

— Он через неделю после бунта уехал со стыда в свою Данию. Полуполковник наш, Биельке, умер — вечная ему память! — и майор Рейт начал править полком. Недели на две уехал он в отпуск, оставив меня за старшего, а без него, как нарочно, и стряслась беда. Сегодня в полночь услышал я, что в Москве бунт. «Ах ты дьявол! — подумал я. — Да будет ли конец этим проклятым бунтам?» Собрал я весь наш полк и хотел из нашей слободы нагрянуть на бунтовщиков. Дошли мы до Земляного города. «Ребята! — крикнул я. — От меня не отставай!» Первая рота, нечего сказать, отличилась, молодец: так на вал за мной и полезла. Стрельцы начали было отстреливаться, но потом не выдержали — побежали. Я с вала кричу прочим ротам: «За мной!» А они, подлецы, ни с места! Спустились мы с первой ротой с вала и давай бунтовщиков свинцом поливать. Преследовали мы их, пока не наткнулись на пушки. Тут уж делать нечего, пришлось отступать. Вышли мы из Земляного города, и я прямо к прочим ротам. Начал их ругать, на чем свет стоит а они меня, подлецы, схватили, руки, назад затянули веревкой да и потащили к этому сатане, Чермному, на Красную площадь. Тьфу, срамота! Лучше удавиться! Ведь полк-то наш, кроме первой роты, опять себя опозорил и пристал к этим окаянным бунтовщикам.