Царевна Софья

После этого мятежники ушли из Кремля.

На другой день опять раздались в Кремле набат и стук барабанов. Вся площадь пред дворцом наполнилась стрельцами, которые вновь стали требовать выдачи брата царицы.

Устрашенные бояре собрались в ее комнатах. На всех лицах были ужас и недоумение.

— Матушка, — сказала царевна Софья, войдя в комнату, — все мы в крайней опасности! Мятежники требуют выдачи Ивана Кирилловича. В ином случае они грозят нас всех изрубить и поджечь дворец!

— Брата нет во дворце, — ответила царица. — Пусть рубят нас мятежники, если забыли Бога и перестали уважать дом царский.

— Где же Иван Кириллович? Если б он знал про наше положение, то, верно бы, сам решился пожертвовать собою для общего спасения.

— Он и пожертвует, — сказал Нарышкин, неожиданно войдя в комнату.

— Братец! Что ты делаешь? — воскликнула, побледнев, царица. Упав в кресло и закрыв лицо руками, она зарыдала.

Все присутствовавшие молчали. Удивленная Софья долго не могла ни слова выговорить. Великодушие Нарышкина победило на минуту ненависть, которую она давно к нему в глубине сердца питала. Наконец она сказала:

— Не печалься, любезный дядюшка! Все рано или поздно должны умереть. Счастлив тот, кто, подобно тебе, может пожертвовать жизнью для спасения других. Я бы охотно умерла за тебя, но смерть твоя, к несчастью, неизбежна, Покорись судьбе своей!

— Я не боюсь смерти. Желаю, чтоб и другие могли ее встретить так же спокойно, как я встречаю. Дай Бог, чтобы кровь моя успокоила мятежников и спасла отечество от бедствий.

В дворцовой церкви Спаса Нерукотворного собралось множество стрельцов, согласившихся, по просьбе Нарышкина, чтобы он перед смертью исповедался и причастился. Нарышкин, царица Наталья Кирилловна и царевна Софья, в сопровождении всех бывших во дворце бояр, вошли в храм. После исповеди началась обедня. Каждая оканчивавшаяся молитва напоминала царице, что час смерти любимого ее брата приближается.

Наконец служба кончилась. Боярин Яков Никитич Одоевский вошел торопливо в церковь.

— Государыня, — сказал он, подойдя к царице, — стрельцы, стоящие на площади, сердятся, что заставляют их ждать так долго, и грозят всех изрубить. Нельзя ли, Иван Кириллович, выйти к ним скорее? — обратился он к Нарышкину.

Почти без чувств упала царица в объятия брата. Бояре плакали. Стрельцы изъявляли нетерпение.

Софья, смущенная раздирающим сердце зрелищем, отвернулась, подошла к иконостасу и, взяв с налоя образ Богоматери, подала царице.

— Вручи эту икону несчастному страдальцу, при виде ее, может быть, сердца стрельцов смягчатся.

Царица подала икону брату. Он с благоговением взял ее и спокойно пошел к дверям золотой решетки, сопровождаемый с одной стороны рыдающею сестрою, а с другой — царевною Софьей.

Едва отворились двери решетки, раздался неистовый крик:

— Хватай, тащи его!

Окружавшие дворец стрельцы, увидев Нарышкина, влекомого толпою товарищей их на площадь, наполнили воздух радостными восклицаниями. Теснясь вокруг своей жертвы и осыпая страдальца ругательствами, злодеи провели его через весь Кремль к Константиновскому застенку. Там за деревянным запачканным столом, на котором лежало несколько бумажных свитков и стояла деревянная кружка с чернилами, сидел под открытым небом крестный сын боярина Милославского, подьячий Лысков.

— Добро пожаловать! — воскликнул он, увидев Нарышкина. — Сестрица твоя хотела было меня сжить со света, а теперь я буду допрашивать ее братца. Эй, десятник! Подведи-ка боярина поближе к столу. Тише, тише, господа!

— Начинай же допрос! — сказал стоявший подле Лыскова сотник.

— Не в свое дело не суйся, господин сотник! Ты приказного порядка не смыслишь. Лучше поди-ка посмотри: готово ли все для пытки?

— Давно готово!

— Ну, Иван Кириллович, примемся за дело! — продолжал Лысков, развертывая один из лежавших на столе свитков.

— К чему меня допрашивать? — сказал Нарышкин. — Я не совершал никакого преступления! Не теряйте времени и убейте меня. За кровь мою дадите ответ Богу.

— Все это хорошо! А допрос-то надобно докончить. Тебя никто убивать не хочет. Оправдаешься — ступай на все четыре стороны, не оправдаешься — по закону казнят тебя. Плакаться не на кого. Закон для всех писан.

— Для всех! Вишь, что выдумал! — шепнул один из стоявших за стулом Лыскова стрельцов своему соседу. — По уложению надо было бы у самого нос отрезать, а нос-то у него целехонек. Вот те и закон!

— Замышлял ли ты извести царевича Ивана Алексеевича? — спросил Лысков. — Говори же, Иван Кириллович!.. Эй вы! В пытку его!

После жестоких пыток, которые не заставили Нарышкина признаться в преступлении, выдуманном его врагами, Лысков велел снова подвести страдальца к столу.

— Упрям же ты, Иван Кириллович! Однако я не хочу тебя напрасно мучить, запишу, что ты признался. Согласен?

Нарышкин не отвечал ни слова.

— Молчишь — стало быть, соглашаешься. Дело доброе. Запишем!.. Надевал ли ты на себя царскую порфиру? Также молчишь? И это запишем.

Задав еще вопросы и не получив ни на один ответа, Лысков записал, что Нарышкин во всем признался. Развернув потом другой свиток, Сидор Терентьевич громко прочитал следующее: «Уложения главы II, в статье 2-й сказано, что буде кто захочет Московским Государством завладеть и Государем быть и про тое его измену сыщется до пряма, и такова изменника потому же казнити смертию».

— Итак, по оной статье, — сказал Лысков с расстановкой, записывая произносимое, — боярина Ивана Нарышкина, признавшегося в измене, казнити смертию. Ну, господа, подписывайте приговор — и дело в шляпе. Господин сотник, не угодно ли руку приложить? Вот перо. Еще — кому угодно?

— Подпишись за всех разом! — сказал десятник.

— Пожалуй! Надобно будет написать: за неумением грамоте.

Положив перо на стол и свернув свиток, Лысков подал его важно сотнику.

— Вот и приговор! Теперь можно, его исполнить!

— Ладно, — сказал сотник, разорвав на клочки поданную ему бумагу.

— Что ты, что ты, отец мой! В уме ли ты? Да знаешь ли, что велено делать с тем, кто изорвет приговор?

— Не знаю, да и знать не хочу! Эй, ребята! Ведите боярина на Красную площадь. Ба, это еще кого сюда тащут? Что за нищий?

— Не нищий, — сказал пришедший с отрядом десятник, — а еретик и чернокнижник Гаден. Ишь, какое лохмотье на себя надел. Мы насилу его узнали!.

— А, милости просим! — воскликнул сотник. — Не принес ли он такого же яблочка, каким уморил царя Федора Алексеевича?

— Надобно его допросить, — сказал Лысков.

— Вот еще! С этим молодцом, мы и без допроса управимся! — возразил сотник.

Приведя Нарышкина и Гадена на место казни, стрельцы подняли их на копья и, сбросив на землю, изрубили.

В это время прибежал престарелый отец Нарышкина, Кирилл Полуектович, оставленный тихонько сыном в покоях царевны Марфы Алексеевны во время сна. Увидев голову сына, поднятую на пике, он воздел руки к небу и в изнеможении упал на землю.

— А, и этот старый медведь вылез из берлоги! — сказал Лысков. — Поднимите его! — закричал он стрельцам.

— Не хватить ли его лучше по затылку вот этим? — спросил стрелец, поднимая секиру. — Что старика долго мучить!

— Нет, нет, не велено! — сказал Лысков. — Отнесите его ко мне на двор: там готова для него телега. Приказано отправить его в Кириллов монастырь и постричь в чернецы. Пусть там спасается!

— Сегодня напишут указ о вступлении на престол Ивана Алексеевича.

— Вот что! А царя Петра Алексеевича в ссылку, что ли, пошлют? Ты мне, помнится, тайком сказывал, что царевна Софья думала прежде от него избавиться, знать, передумала?

— Да. Можно обойтись и без этого.

— Стало быть, Петр Алексеевич останется царем. Да как же это будет, Сидор Терентьич, кто же из двух будет царством править? Ведь надо бы об этом подумать.

— Не беспокойся! Об этом думали головы поумнее нас с тобой.

— Все так. Однако если Петр Алексеевич останется царем, то царица Наталья Кирилловна, пожалуй, захочет по-прежнему править царством, пока сын мал. А тогда худо дело! Как тут быть?