Страница 6 из 161
Впрочем, все чемоданы были целы. У первой хижины негры сложили их в кучу и снова остановились плотной молчаливой толпой.
— Они просто боятся нас… трусы, — сказал О’Коннер. — Предатели всегда трусливы…
Он снял кепи и, вытряхивая воду, длинно выругался, проклиная шторм и негров, словно эти люди были виноваты в том, что он так измок. Но было похоже — негры поняли. Молча и внимательно смотрели ему в лицо. Они смотрели так, словно уже знали этого коренастого недовольного человека, словно старались понять, что же изменилось в нем?
— Нужно развести огонь, — сказал О’Коннер. Он показал неграм на свою мокрую одежду. — Огонь! Понимаете, черти, огонь!
Небольшой черный человек со страшно изуродованным шрамами лицом повторил тихо:
— Огонь?..
И сразу все они заговорили наперебой, на никто не двинулся с места. Они повторяли это слово и странно смеялись, и глухие гортанные их голоса были похожи на клекот прибоя.
Дети и женщины выглядывали из хижин, но никто не приближался к нам.
— Что это значит? — растерянно сказал О’Коннер. — Они ведь понимают.
— Огонь, — сказал маленький негр и в ужасе закрыл руками свое изуродованное лицо. Но все остальные смеялись тем же странным клокочущим смехом. В нем были ожидание и страх. Мы с изумлением слышали, как это слово вместе с гулом шторма неслось по селению, как захлопывались ветхие двери лачуг, как смех больших, сильных людей становился все более похожим на рыдание.
Курчавый оливковый гигант, выведший меня из шквала, подошел к боцману, взял его за руку и что-то сказал, заглядывая в глаза. Он не смеялся уже. Маленькие скупые слезинки текли по его мокрому лицу.
Савельич отступил на шаг.
— Я ничего не понимаю, товарищ. Здесь что-то случилось? — И обернулся к О’Коннеру, — Неужели никто из них не знает по-английски?
— Кептайн! — сказал негр, опуская руки. Тело его обмякло, подогнулись колени, почти навзничь он упал на песок.
— Он принимает вас за капитана, — засмеялся О’Коннер. — Это знакомые штучки. Сейчас он будет просить у вас виски или табаку.
Он подошел к чемодану, открыл один из них, достал дешевую пачку «Добельмана».
— Смотрите, этих ловкачей легко раскусить.
Негры внимательно следили за ним, но никто не двинулся с места, когда пачка упала на песок. Как слепые, они смотрели перед собой. Штормовой ветер трепал их густые черные волосы. Чего они ждали от нас? Почему прятались дети? Мы стояли, не зная, что делать. Нет, здесь ничего не случилось в этот день. Люди боялись нас. Что же должно было случиться? Они знали, конечно, не только океан, не только берег, — все дебри острова, всю его дикую пустыню, — может быть, оттуда, с юга, шла эта непонятная угроза и страх? Он передавался и нам — страх нищей толпы, этот ужас воющего смеха и слепого молчания за ним. О’Коннер сказал изумленно:
— Чертовщина какая-то… Смотрите, они не берут табак…
Негр медленно поднялся с земли. Лицо его стало серым от песка. Не вытираясь, он приблизился к товарищам, прижался к ним спиной. И опять в толпе кто-то тихо сказал:
— Огонь?..
— Надо найти старшего, — сказал Савельич, — Хотя бы шторм переждать.
Мы пошли вдоль улицы мимо черных круглых лачуг, мимо наглухо закрытых дверей, — никогда, ни в каком краю мы не чувствовали себя такими чужими. Негры молча шли сзади, но казалось, что мы их вели. Они шли за нами покорно, как арестанты.
В деревне была лишь одна улица, скорее площадь, окруженная ветхими, построенными из камня и плавника, шалашами, и на дальней окраине, под горой, несколько высоких тонких и гибких, пальм раскачивались под ветром.
Близко, над скалистой вершиной горы, висела тяжелая рыхлая туча. Сизые лохматые края медленно сползали по склонам. Она появилась перед нами внезапно, как взрыв. Первые густые клубы уже спускались над деревней. Они катились низко над верхушками пальм, над острыми крышами хижин, они были похожи на рвущуюся шрапнель, слышался свист и грохот. Эхо прибоя возвращалось от гор.
Из большой полуразрушенной хижины вышел высокий человек. Он шел навстречу нам, глядя спокойно, без улыбки. Он был молод и страшно худ. Под крепком, туго натянутой кожей плечей ясно обозначалось каждое движение мускулов.
Он остановился, сложив на груди руки, и что-то тихо сказал. Крупные, ровные зубы его блестели почти прозрачной белизной. Савельича, седого и крепкого, он тоже, видимо, принимал за старшего. Он взял его за руку, повел к хижине и широко открыл перед ним дверь. Мы двинулись вслед за ними. В хижине было почти темно. Жесткая листва хрустела под ногами. Чувствовался сладкий табачный дым. Что-то большое шевелилось у стенки, словно пытаясь подняться, и неожиданно слабый гортанный голос сказал по-английски:
— Привет вам, друзья.
— Вот! Наконец-таки нашли человека, — облегченно сказал О’Коннер. — Как можно спать в такую погоду?
— Я болен… Я нужен вам?
— Конечно. Вы здесь… вождь?
— Меня зовут Тасса.
— Слышал. Я новый хозяин маяка.
— А эти люди?
— Эти люди с корабля. Они не могут вернуться из-за погоды.
— Да, — сказал человек у стены и почему-то вздохнул. Он помолчал некоторое время. — Сейчас вас проводят на маяк.
— Я думаю, мы скоро вернемся к себе, — сказал штурман. — Если можно, мы побудем здесь.
— О, вы добры ко мне, сэр.
— Не понимаю, — пробурчал О’Коннер.
Все же, прощаясь, он постарался сказать несколько ласковых слов. Ему немного грустно, мы последняя нить, мы уйдем и останется только пустыня. Он так приятно провел с нами время. Но мир велик, и люди встречаются часто, и кто знает, может быть через год мы встретимся где-нибудь в Дублине еще раз.
Мы видели, как поднимался он по холму. Небольшой вереницей шли впереди негры с чемоданами в руках. Он шел за ними. Дул ветер, и тяжелый песок засыпал след его широких каблуков.
В хижине зажгли огонь. Это была старинная корабельная лампа из мореного дуба, окованного бронзой. Стекла на ней не было. Метнулось длинное, острое пламя. Жидкий розовый свет упал на черные стены, и мы увидели жилище «вождя». Большие голыши торчали из стен, полусгнившая жердь свешивалась с потолка. Темная, закопченная икона висела на ней и рядом несколько длинных курительных трубок.
Хозяин лежал на куче вялой листвы, наполовину укрытый брезентом. Он едва поднял голову, когда зажгли свет. Большой, высоколобый, он пристально смотрел на нас из-под бровей. Губы его были устало сжаты; четкая кривая морщина дергалась на щеке; руки нетерпеливо шевелились на брезенте. У него были удивительные руки — огромные, в тугих узлах мышц, оплетенные толстыми шнурами вен — руки первобытного вождя. Он даже приподнял их слегка, словно стремясь показать нам эту свою единственную гордость.
Гул прибоя, тяжелый и прерывистый, катился над нашими головами, над ветхой крышей. Ветер прорывался в щели, свет лампы встревоженно метался по стенам, где-то очень близко переговаривались тихие голоса. Я оглянулся на дверь — за широким просветом стоял маленький уродливый человек, тот самый, который первым подошел к нам у деревни. Они чего-то ждали от нас. Там, за дверьми, он, конечно, был не один.
— Сейчас разведут огонь, — сказал Тасса. Он хотел приподняться, но могучие руки упали. Он сказал тише: — Подождите, сейчас…
Мы сели у стенки на куче мятой травы. Тяжелый дождь застучал по крыше. Длинное пламя лампы шипело и металось, от чего ветер, казалось, стал зримым.
Чтобы нарушить молчание, Савельич сказал устало:
— Тяжелая погода… шторм.
— Да, — ответил Тасса, — это правда.
И мы вдруг почувствовали, что нам не о чем говорить, что нам ничего не скажут, что негры ждут нашего ухода и чему-то не верят уже. На этом клочке пустыни, на этом черством песке мы были, может быть, первыми людьми нашей родины, первыми вестниками ее. Но не ветхие шалаши — глухая стена стояла вокруг с первого нашего шага на берегу.
Тасса поднял голову; большие глаза его открылись шире.
— Я знаю, вы смелые люди, — сказал он. — Но разве такого сильного ветра не бывает на вашей земле?