Страница 25 из 161
— Да, — сказала она, снимая с вешалки платок. — Только их мало. Я соберу хворост. Подождите. — И уже из сеней обернулась к Андрею, задумчиво посмотрела на него. — Сколько там, в море? Пять тысяч, говоришь? — И покачала головой. — Да… это не три человека.
Андрей схватил ее за руку, потом крепко обнял.
В этот вечер они больше не говорили друг с другом. Он только спросил:
— То, что я спрятал в погребе, когда уходил, в порядке?
— В порядке, — спокойно сказала она.
Вслед за нею они вышли во двор, и, спустившись в погреб, Андрей нащупал под рядном холодноватый ствол пулемета. Им понадобилось немного времени, чтобы установить пулемет на крыльце у раскрытых дверей. Потом они помогли матери перенести хворост из сарайчика к забору на невысокий скалистый пригорок, откуда еще в детстве целыми часами Андрей, бывало, смотрел на море. Отсюда открывался широкий простор, но сейчас непроглядная темень лежала над взморьем.
— Теперь уходи, мать. Иди к соседям. Они спрячут тебя.
Она с удивлением посмотрела на него.
— Ты, верно, шутишь?
Потом взяла лампу со стола и, прикрыв ее углом платья, вышла на крылечко. Затаив дыхание, они следили за ней. Андрей подумал: в эти самые минуты в море, на мостике «Аю-Дага», командир и штурман тоже стоят в ожидании. Словно оцепенев, замер весь корабль, а тысячи глаз смотрят сюда сквозь ночь.
Медленно она спустилась по ступенькам, бережно неся огонь у груди. Когда она шла через двор, легкий свет дрожал над ее плечами, и ветер трепал платок, но не мог задуть огня: так бережно она его несла.
Олекса первый сел у пулемета. Розовая искра вспыхнула и взлетела. Трепетное пламя побежало по сухим ветвям, его рванул ветер, сразу превращая в бурный каскад, но еще целую минуту она стояла у огня, боясь, как бы он не погас.
Спокойная и строгая, как всегда, она вернулась в комнату, снова зажгла лампу, потом достала краюшку хлеба с полки, разрезала ее на три равных доли и налила три чашки молока.
— Спасибо, мама, — сказал Денис, и рука его задрожала, когда он взял чашку. Счастливыми глазами посмотрел на нее Андрей.
Треск пылающего костра был отчетливо слышен в горнице, но уже скоро, к нему примешались и другие звуки, гулкий и стремительный топот копыт. Олекса склонился у пулемета, отложив хлеб и поставив на пол чашку с недопитым молоком.
Три всадника выметнулись из ночи на свет костра, вздыбили коней, и один из них, ломая доски, тяжело перевалился через забор. Каска офицера тускло блеснула в пламени, и Олексе показалось, он слышал, как несколько пуль щелкнуло о нее. Наверное, он ранил и лошадь, она заржала и понеслась через огород, унося повисшее тело седока. Но два других всадника уже исчезли, и, легко вздохнув, Олекса поднял с пола недопитую чашку молока.
Тот, кто стрелял в Олексу, невидимый, подлый враг был опытным стрелком. Чашка вдребезги разлетелась в руке Олексы, и он откинулся на спину, кровь и молоко смешались на полу. Андрей тотчас бросился к нему, но Денис остановил его.
— Моя очередь, — сказал он спокойно и улыбнулся синими задумчивыми глазами. С улицы прогремел залп, и стекла посыпались на стол и посуда зазвенела на полке. Но Денис уже сидел у пулемета, и Андрей стоял у окошка с гранатами в обеих руках.
Хриплый голос за окном крикнул:
— Уничтожить всех!..
И с улицы на свет костра вбежало не менее десятка солдат. Одной очередью Денис положил их почти у самого крыльца. Прижимаясь к стене, Андрей поднялся на табурет и высадил ногой раму. Он заметил, как в жидком свете молнии блеснули штыки, и одну за другой метнул обе гранаты. Кто-то пронзительно крикнул, и топот копыт снова загремел за окном. Неторопливо Андрей вытащил из-за пояса наган.
Костер у забора горел яростно и высоко, и ни одной тени не появлялось больше в его свете. Но оттуда, из-за костра, с черной стороны улицы, куда отсветы даже не достигали, теперь началась частая стрельба.
Целый час не отходил от пулемета Денис, и все это время мать Андрея стояла в углу, молчаливая, величавая, как всегда, и когда упал Денис, широко раскинув свой сильные руки, она сказала Андрею, беря у него наган:
— Теперь… иди!
За разбитыми окнами горницы шумело море, и Андрею чудились в этом шуме знакомые голоса, он считал минуты, вглядываясь в ночную темень, — помощь все еще не приходила. Там, на «Аю-Даге», огонь костра, конечно, был виден хорошо. Густое пламя летало и металось по ветру. И хотя несколько гранат разорвалось в самом костре, огонь не погас; уже горели доски забора. Четыре раза с улицы, из ночи, отряд оккупантов бросался к дверям дома, и ни один человек не смог дойти до крыльца…
В Андрея стреляли залпами, почти в упор, комья глины сыпались на него со стен и потолка. Он протирал глаза — багровое пламя костра приблизилось, горячее и сплошное, оно стало огромным, и ночь стала светлее, наполненная молнией и огнем. Руки Андрея онемели. Так он и остался у пулемета, не падая, упорный и неподвижный, и, может быть, в эти последние секунды родной солнечный берег плыл и качался перед ним.
Мать подошла к нему сзади. Она попробовала снять руки его с пулемета, но не смогла. Тогда, сбросив с плечей свой пуховый платок, она накрыла им Андрея. Словно прощаясь, она оглянулась на комнату, поправила детскую фотографию сына на стене и вышла на крыльцо. В свете огня она стояла целую минуту, высокая и седая. Ни одного выстрела не раздалось, когда она сошла по ступенькам во двор. В глубине переулка, из-за плетня, поднялось несколько солдат. Они смотрели на нее изумленно. И она видела их совсем близко. Под прицелом десятка дул она прошла к сараю, собрала вязанку хвороста и принесла ее к догорающему костру. Кто-то сказал негромко:
— Мать…
Она не обернулась. Положив хворост на костер, она повернулась и пошла обратно в дом; новая вспышка огня осветила ей дорогу. Уже поднимаясь на крыльцо, она вздрогнула и остановилась. Задыхаясь и крича проклятия, офицер выстрелил в нее несколько раз подряд. С трудом она поднялась на последнюю ступеньку. Опять высоко взлетел огонь костра. Тем, что еще прятались у забора, теперь было видно ее лицо. Она прислушивалась к чему-то. И она улыбалась. Снизу, с моря, доносился глухой шум, как будто волны далеко ринулись на берег и катились все выше, заливая, захлестывая все село. Голоса людей уже отчетливее слышались в этом шуме — партизанский десант развертывался для удара.
С юга дул теплый и свежий ветер; синяя туча вплотную надвинулась на берег; первые крупные капли дождя зашумели в траве.
Едва умолкли последние крики атаки, командир десанта поднялся на крыльцо. Мать лежала на пороге рядом с Олексой и Денисом, и Андрей у пулемета словно все еще охранял догорающий костер. Командир поднял ее на руки и долго смотрел ей в лицо, потом он снял кепку и поцеловал мать в сухие, крепко сжатые губы.
Рыбаки, сталевары, кожевники стояли тесним полукругом у крыльца и вслед за командиром тоже сняли кепки. Синяя молния освещала их головы, в тишине было только слышно, как падают на траву тяжелые капли дождя.
Все отряды десанта уже высадились на берег. В молчании, маршевым строем, шли они по улице вдоль берега, мимо домика Андрея, на Таганрог. Вспышки огня трепетали на лицах партизан, мокрых от дождя, и казалось, плачут рыбаки, безмолвно, стиснув зубы, плачут горячими, гневными слезами…
…Здесь, где горел когда-то сигнальный костер, теперь поставлен маяк. Спокойно и ровно горит его свет над скалистым высоким мысом. И какая радость в бурю, в грохочущее ненастье увидеть хотя бы проблеск этого огня. Еще цел маленький бревенчатый домик матери, хотя никто в нем не живет. Окна домика чисты, двор подметен, на всем видна заботливая рука.
В горнице все осталось, как прежде, недовязанная сеть на лавке, темные карточки на стенах, белая скатерть на столе. Только одна вещь словно случайно сюда попала — старый разбитый пулемет. Он стоит на самом видном месте у окна и странно его здесь видеть на маленьком комоде, рядом с фотографией женщины в старинном украинском наряде.