Страница 15 из 161
Цепляясь за леер, протянутый вдоль ступенек, мы кое-как добрались до двери, Словно в огромной раковине, здесь отдавался тяжелый непрерывный гул моря. У входа горел тусклый фонарь. По узкой винтовой лестнице мы поднялись на башню и постучали в дверь. Егор Иваныч тотчас отодвинул засов. В маленькой круглой каморке было уютно и тепло. Отсюда через окно в ночную темень густым и непрерывным потоком лился свет. Близкое, всклокоченное, прямо под нами кипело море. Огромные скошенные гребни взлетали, словно стремясь достать окно. Молча мы стояли здесь, следя за движением света. Мы ни о чем не спрашивали старика, хотя само это молчание было криком: с моря все еще не возвращались рыбаки.
— Слышите сирену? — спросил он коротко. — Это идет краболов.
Кроме свиста ветра и гула волн, ничего невозможно было расслышать. Но старик улыбнулся.
— Четвертый краболов… Это его сирена. — Невольно мы бросились к окну: казалось, будут видны отличительные огни краболова, У всех нас теперь было только одно смутное и жадное желание, один порыв — увидеть эти огни, они были бы словно подтверждением нашей молчаливой надежды, — этот живой, человеческий проблеск в черной ночи.
Нет, ничего не было видно, лишь сизое мутное море, все покрытое летящей пеной, как вьюгой, — и ничего больше, ни отсвета, ни огонька.
Но неожиданно, совсем близко, у самой скалы, блеснул и угас свет фонаря. Он пронесся, как искра, — и снова взлетел на лохматой вершине гребня тусклый багровый огонь.
— Баркас!.. — закричали мы почти в один голос. — Баркас идет!
Старик выглянул в окно. Под зеленой полоской света, по крутому вспененному скосу летел баркас. Он падал, стремительно приближаясь к скале, маленький перед зеленым всклокоченным хребтом, и мы закричали, впиваясь руками в угол подоконника, как будто бы там, на баркасе, нас могли услышать. Старик, конечно, тоже заметил баркас. Он не сказал ни слова. Он стоял у рефлектора, следя за спокойным и стремительным ручьем света, в котором, как клочья пены, еще взлетали и падали обезумевшие чайки.
Затаив дыхание, мы стояли у окна. Мы ничем не могли помочь. Мы стояли и следили некоторое время за неторопливыми движениями старика. Было похоже: он задумался о чем-то. Или в нем, в самом деле, таилась каменная душа?.. Он поднял голову и сказал спокойно:
— Помочь могу только я. Там, на мелях, волна не страшна… Я смог бы добраться до баркаса… — И почему-то закусил губу.
— Скорее!.. — закричал штурман и бросился к двери.
Старик даже не обернулся:
— В море краболов идет… На нем, может, пятьсот человек… Пятьсот жизней… А на баркасе — три.
Мы выбежали на скалу. Берег, казалось, качался под непрерывными ударами волн — или это не был уже берег? — мокрый ветер бушевал подобно штормовой волне.
Вдоль отмелей и скал упрямо скользил, пробирался, поминутно скрываясь у самого прибоя, фонарь баркаса. Он двигался к бухте, то набирая почти скорость полета, то целые минуты барахтаясь на волне. Мы бежали вслед за ним — пять человек на пустынном берегу. И мы остановились и невольно прижались друг к другу, когда фонарь вдруг поднялся над песчаной косой, над самой косой, — узеньким серпом она отделяла бухту. Он поднялся и рухнул вниз, и не утих еще звон этого страшного удара волны, как прямо перед собой в маленькой бухте мы опять увидели фонарь баркаса. Вместе с этим бешеным гребнем баркас перелетел через косу и теперь спокойно покачивался на мелкой зыби, и рыбаки уже отдавали якоря.
Мы стояли, охваченные ветром, и молча смотрели, не в силах верить такому чуду.
Как очутились мы на палубе этого летучего корабля?.. Вода казалась горячей и легкой. Крепкие матросские руки одного за другим вытаскивали нас наверх, и мы плясали и целовали этих веселых, чудесных моряков, и только в кубрике, через несколько минут, когда зажгли лампу, — мы увидели, что это были женщины. Их было трое, две девушки и мать, — все загорелые, обветренные и молодые, настоящие люди моря, и они смеялись, глядя на нас, понимая свое и наше счастье. И этим счастьем была сама жизнь, и наши открытые лица, и наши просоленные руки, и дружба, которой нет предела, и то, что все мы знали свое настоящее счастье — жизнь.
— Хороший улов! — сказала мать, улыбаясь глазами, кладя на стол натруженные руки. — Лосось, чавыча… первый сорт!
Девушки почему-то одновременно засмеялись. Они разглядывали нас. Мы сидели у стола, мокрые с головы до ног, пар шел от наших бушлатов.
— Ну и улов!..
Мы тоже засмеялись теперь: в самом деле, как нерп, нас вытаскивали на палубу баркаса. Но мы не могли удержаться, мы забыли о расстоянии, отделявшем нас от баркаса, так сильно было желание скорее видеть, скорее обнять этих смельчаков.
Через полчаса мы поднялись на маяк. В каморку Егора Иваныча мать вошла первой. Он стоял у окна, глядя на море. Похоже, он не заметил, когда мы вошли, — но во всей его фигуре, припавшей к стене, было какое-то страшное напряжение, как будто он не мог обернуться.
— Вот мы и вернулись, — сказал шкипер. — Эй, Егор Иваныч!
Медленно он повернул голову. И лицо его вдруг осветилось мгновенным трепетным светом. Он бросился навстречу к жене и жадно обнял всех троих, всю свою семью, и мы заметили, как дрожат его руки, как гордые слезы блестят на глазах.
Жена сказала с улыбкой:
— Я за тебя боялась. Как бы, думаю, ради нас маяк не оставил. Там ведь люди, в море.
И мы поняли лишь теперь: это был совсем другой человек, не камень, но большое и смелое сердце.
Через минуту он громко смеялся, и пел, и все заглядывал нам в глаза так, как будто и мы были его детьми. Словно вспомнив, он сказал весело:
— А у меня новости, ребята! Экспедиция к нам едет… из наркомата, прямо из Москвы.
Мы переглянулись удивленно, и он понял.
— Не верите? Да у меня такой приемник, что я сам как будто в Москве живу. Что значит пространство, вообще говоря? Главное — чтобы сердца в такт бились. А здесь, — он глянул в окно, — непочатый край! Рыбу я развожу, лебедей домашней птицей сделал, песцы у меня, как кошки, ласкаются… Подождите, ребята, какая тут на островах жизнь загудит!
Издали, с моря, донесся гул корабля.
— Четвертый краболов, — сказал Егор Иваныч. — Это он привет посылает.
Мы выглянули в окно. Далеко в штормовой ночи маленькой зеленой звездочкой плыл отличительный огонь. Он приближался как будто, или нам казалось, что мы летим к нему, к дальнему большому кораблю, над штормовой пучиной, сквозь ветер и мглу, словно к самой мечте Егора Иваныча летим, — и в этом было счастье, и наши синеглазые рыбачки улыбались.
Ожидание
После гибели «Скумбрии» нас приютили на маяке. Это был старинный маяк, построенный безвестными рыбаками. Он стоял на скалах, открытый ветрам, в двух милях от берега, названия которого мы еще не знали.
Приближаясь к домику, мы увидели на крылечке сгорбленного седого старика. Он сидел на верхней ступеньке, одетый в синюю рыбачью робу, и, не замечая нас, глядел вдаль.
Мы поздоровались. Он поспешно встал, радостно улыбаясь. Он не заметил наших протянутых рук. С безразличной задумчивостью смотрели его светлые глаза. Но седые брови и опущенные усы дрожали от волнения.
— Откуда? — спросил он, торопливо доставая из кармана трубку, завернутую в кисет.
— Со «Скумбрии». Матросы со «Скумбрии», — сказал Николай. — Мы хотим есть и спать, как крокодилы.
Старик покачал головой.
— Так. Значит, «Скумбрии» больше нет…
— Вы знали ее?..
— Не знал. Да это и неважно, — сказал он печально. — Совсем неважно, что я ее не знал.
Дверь отворилась. Высокая старая женщина в черном чепце показалась на пороге. Она испуганно смотрела на вас, подняв ко лбу руку.
Старик вдруг улыбнулся. Лицо его стало насмешливым и довольным.
— А ловкие ребята! — весело сказал он, — Вишь, как придумали… Со «Скумбрии»! Ну, я, чай, стреляный волк. — Брови его дернулись, как бы пересиливая сомнение. — Григорий-то где, на берегу?