Страница 6 из 145
Постепенно мы изучали сад. Он тянулся очень далеко, до самого оврага. И там, на склонах, тоже росла смородина. Я следил за медленным наливом розовых ягод. Неуловимо они тяжелели с каждым днем. Большую часть времени мы проводили в овраге. В нем зелеными скирдами вздымалась бузина. Мы делали из нее звучные хлопушки, меньше играя ими, больше надеясь продать Жоржику. На пологой полянке, поросшей высокой травой, мы нашли румяную клубнику.
Я принес домой большую пригоршню ягод. Отец встретил меня в переулке. Грязный, усталый, он, однако, чему-то улыбался. Он взял одну ягоду из моих рук, сжал ее слегка и, следя за розовой струйкой, сбегающей по грязному пальцу, сказал:
— Пора нам, Васька, и за ум взяться. Вырос! Вот ботинки справим, а там и в школу.
И уже в комнате, почему-то немного стыдясь, добавил:
— Фарт мне выпал, сынок. На разборку завала взяли. Опасно, да… все-таки деньги.
На работу он ушел в вечернюю смену. Весь вечер рассказывал разные смешные истории, хохотал и суетился, словно не находя себе места. Смеялась и мать. Он ушел на сутки: мать еще с вечера приготовила ему обед.
Сенька прибежал ко мне в полдень. Он прибежал с рыжим Павликом, сыном десятника Огнева.
— К Жоржику машина прикатила! — крикнул Павлик издали, показывая этим, что знает наши проделки. — Двинули? — Он и раньше приставал к нам, но мы уговорились с Сенькой в сад никого третьего не брать.
— Ты, Павлик, сбегай, стащи у отца табачку, — предложил Семен.
Павлик согласился. Но он, кажется, видел, как мы побежали вверх по дороге и даже гнался за нами, прячась за заборами огородов.
— Вот чудак, — сказал Сенька хмуро. — «Пойду да пойду». Его ж хозяин не звал…
И снова гудит над нашими головами сад. По солнечным нитям, спутанным в траве, плавают синие стрекозы.
Около аллеи цветет сибирская герань, дальше, за сливами, жаркие заросли малины. Настороженно шуршат цепкие шершавые листья. В тесном лабиринте зелени мы долго кружим на четвереньках, почти задыхаясь, покрытые горячим потом и зеленой пылью листвы.
Вблизи от аллеи воздух свежей.
Отсюда хорошо видна площадка, где по утрам играет Жоржик.
В тени яблони, на широких скамьях, в компании бледных мужчин и пышноволосых женщин я сразу узнаю белокурую головку. Я узнаю звонкий и чистый смех. И смутная радость щекочет мне горло, радость, от которой так вот, прямо навзничь, упасть бы в траву и, не думая, отчего это, смеяться…
— Ну, живут… — шепчет Семён. — Вишь, лопают…
Но, кроме одной розовой вазы на столе, мне ничего не видно.
— Сеня, — неожиданно говорю я громко, — эх, Семен!
Он испуганно дергает меня за рукав. Где-то близко упруго похрустывает песок. Я раздвигаю листву. От большой аллеи прямо на меня идет хозяин шахты старый Бляу. Он смотрит в какую-то точку над моей головой и мелко трясет бритым подбородком.
Я припадаю к земле, но хозяин идет прямо. Он, кажется, хочет раздавить меня своей громадной ногой. Я слышу, как скрипят подошвы его ботинок и побрякивают шнурки.
Он, конечно, видит меня. Но глаза его тусклы. В двух шагах от моего лица, наткнувшись на куст, он резко поворачивает вправо и идет дальше все той же крадущейся походкой, глядя в одну точку, словно влекомый невидимой нитью за подбородок.
Около крашенного известью ствола яблони он останавливается и смотрит по сторонам, потом резко продолжительно свистит. Тотчас из-за дальних кустов высоким прыжком выплывает огромный черный пес. У него белые лапы. Они работают медленно, как весла.
Он останавливается около хозяина и, взвизгивая, обнюхивает воздух. Вздрогнув всем телом, он вдруг несется к нашим кустам и, отпрянув, заливается яростным лаем. У него черная, с шоколадным отливом, полная пены пасть. Маслянистая шерсть на его хребте ворочается литыми желваками. Задние лапы бешено рвут траву.
— Вставай, а то разорвет, — с хрипом говорит Сенька, и, поднимаясь с земли, я вижу, как вдоль забора, раскачиваясь, вприпрыжку бежит Гаврила. Я пячусь назад, но падаю на кусты. Бежать нам некуда: справа — хозяин, позади — непролазные заросли малины.
Видя, что нам не уйти, Гаврила переходит на шаг и последние сажени двигается страшно медленно. Облизываясь и зевая, пес отходит в сторонку.
Над головой я слышу задыхающийся кашель старого Бляу:
— Негодяи… воришки!
— Дяденька, мы не будем… не будем, — тихо бормочет Сенька, но даже мне плохо слышен его голос.
— Дяденька!
Холодные костяшки пальцев впиваются в мое плечо, рвут ухо. Старый Бляу поднимает меня над землей. Напрасно обдирая руки, цепляюсь я за кусты. Костяшки пальцев запутались в моих волосах. Но я не чувствую боли. Меня одуряет приторный запах табака. Гаврила наклоняется рядом. Рот его широко раскрыт, и борода похожа на черную пену. Он тяжело вытаскивает что-то из кустов.
Обжигая колени, я падаю на песок.
— Дяденька… да мы ж не будем! — кричу я изо всех сил. Гаврила тяжело тянет Семена, обхватив его поперек туловища, и коротко взмахивает над ним своей огромной ладонью.
— Ягод захотели, собачата… — рычит он. — Вот вам ягоды.
— Я их проучу!.. — удушливо кашляет старый Бляу. — Встать!
Оглушенный, я поднимаюсь с земли. Прямо перед моими глазами, осыпанная лохматыми узелками завязей, раскачивается ветка вишни.
Сквозь узор ветки я вижу, как по площадке, мелко тряся щеками, бежит Жоржик.
— Папенька! — кричит он, прыгая и наливаясь румянцем. — Слышишь, папа, позволь маленький нок!.. И, взмахнув белым кулачком, бьет в грудь Сеньку, которого еще держит Гаврила.
Прыжком он поворачивается ко мне. У него блестящие глаза и презрительно надутые губы.
— Здорово! — гремит Гаврила. — Мастак!
Тряхнув плечами, Жоржик быстро заносит кулак и секунду, прицеливаясь, медлит. Я закрываюсь ладонями. От удара они щелкают, как плеть.
— Прекрати, — увещевает его отец и сам больно щиплет меня за ухо. Нас ведут на площадку. На искаженном лице Сеньки я замечаю слезы, маленькие скупые слезинки. И внезапно близко, в нескольких шагах от себя — ближе, чем в самой мечте! — я вижу синеглазую женщину. Розовая ваза светится перед ней, как огромный цветок.
С удивлением и смехом к нам поворачиваются все сидящие на скамьях, весь круг: длинновязый военный с усиками на губе, багровый толстяк, рыхлая дама в кудряшках… Я слышу испуганный вздох, но вижу только одну ее, легенькую, смеющуюся, полную тихого света.
— Опять курьез… Дичь поймали? — привставая, с медленной улыбкой спрашивает военный, и я слышу крадущийся скрип его сапог.
Хозяин останавливается перед нами. Он трясет лохматым кулаком и тяжелой седеющей головой:
— Дичь? Хуже! Воришки! Полюбуйтесь — иллюстрация к Ломброзо. И это дети! Что за страна!
Половина слов мне непонятна, и все же они больней ударов и щипков. Синеглазая женщина пристально смотрит мне в лицо. На ее щеках мягко выравниваются веселые ямки. Я хочу сказать ей, что мы не крали, даже и не думали что-нибудь украсть. Мы просто любили валяться на свежей траве в саду, наблюдать за игрой в кривые мячи и дышать этим воздухом, полным цветения вишни.
И не зная почему, я сразу начинаю верить, что она все поймет, эта нежная женщина, и, уже с радостной тревогой ожидая улыбки, говорю, глядя ей прямо в глаза и наслаждаясь ее взором:
— Тетенька-голубушка, мы ведь не крали… Мы только бродим с Сенькой… чтоб не скучно…
Но она быстро отворачивается, кривя губы:
— Лгунишка… И хитрый…
Только теперь мне становится очень страшно.
Хозяин подзывает Гаврилу и тихо приказывает запереть нас в сарай. И когда под конвоем бородача мы идем по двору, за деревьями я замечаю Жоржика; он торопливо оббегает клумбу, чтобы встретить нас на углу дома.
Но со стороны ограды кто-то вдруг громко зовет меня по имени. Оглядываясь, я вижу Павлика. Он цепляется за железные прутья, скользит и никак не может подняться на перекладину между ними.
— Васек, слышь, Васек! — кричит он сорванным голосом и, распластанный, застывает на прутьях. — Ах ты, парень!.. Да иди ж домой… отца-то прибило в завале!