Страница 143 из 145
— Я очень долго занимался металлургией. Профессора и академики нам прямо-таки голову забивали, что больше чем четыре тонны с одного квадратного метра площади пода мартеновской печи дать не можем. А какой-то комсомолец Мазай ахнул двенадцать тонн! Вот тебе и вся академия! Да и не только наши академики, но и американцы, и никто в мире такого съема с квадратного метра площади пода печи не давал. Но, может быть, это было лишь один раз? Нет, в течение 25 дней он давал по двенадцать тонн. Этого нигде в мире нет. Значит, самый агрегат столько дать может, но мы еще недостаточно им овладели, чтобы он это количество давал.
Сущность достижений Макара Мазая была, конечно, не в их исключительности. Он сделал первый шаг, а первый шаг всегда труден. Теперь задача заключалась в том, чтобы распространить новаторский метод скоростных тяжеловесных плавок бригады Мазая на все мартены страны. И этот второй шаг был не из легких. Макар и его товарищи верили в успех.
…Ранней весной, когда в море гремели штормы, а по всему Приазовью — от Донского гирла до Сиваша, до кубанских песчаных островов, вскаламученных плесов и проток — двигались мощные косяки тумана, вахтенным штурманам, которые возвращались с моря, дорог был каждый проблеск маяка.
Но в ту непогожую пору, в густую, тяжелую мглу, обессилев, падал сломанный луч маяка или сникал, запутавшись в космах тумана.
Тогда и рыбаки на своих отчаянных судах, и бывалые мореходы на мостиках больших кораблей вспоминали одну гостеприимную гавань, в которую всегда, в самую ненастную погоду, золотистым потоком огня и света озарялась дорога корабля.
Неурочные, ночные зори внезапно загорались над сумрачным морем не в обычный предутренний час, а в полночь и за полночь, будто в ожившей сказке. И, глядя, как солнце юга нежданно всходило над притихшими берегами, знающие люди говорили:
— Плавка…
А еще более знающие, местные, бывало, одобрительно замечали:
— Макар разгоняет ночь…
Новому человеку, впервые прибывшему к этим берегам, многое здесь казалось и удивительным, и необычным: и море, охваченное пламенем пожара, и кипящая у железных подножий «Азовстали» Кальмиус — огненная река.
У каждого города есть своя слава. Она всегда особенная, своя. Слава Мариуполя, ныне города Жданова — его мастера-сталевары. Их высокие дела. Их сталь. А в славном роду мастеров мартена по заслугам наиболее известен Макар Мазай.
В тридцатые годы вряд ли можно было встретить в этом городе человека, который лично не знал бы Макара Мазая. Это — без преувеличения. Мне как-то вечером довелось разыскивать его квартиру, и, не зная адреса, лишь называя имя и фамилию, я отыскал ее без труда.
Позже у меня была возможность убедиться, что и на заводе имени Ильича, и в городе, и в порту, и на рыбачьих причалах Мариуполя у Макара не сосчитать друзей. Но еще в ту пору, когда молодой станичник Мазай лишь мечтал о самостоятельной вахте у мартеновской печи, дружба, равная родству, сблизила его с двумя Иванами — Махортовым и Лутом.
Иван Андреевич Лут, или запросто по тому времени Ванюша, пришел в мартеновский даже раньше Макара — в 1928 году. Заводской отдел кадров отказал ему, из-за малого возраста, в оформлении. Правда, его могли бы направить в модельный цех или в механический — там набирали учеников. Но Ванюша просился только в мартеновский: звала его строгая профессия сталевара.
Просил Махортова за Ивана и отец:
— Слово тебе даю, Максим Васильевич, не пожалеешь: парень хотя и молод, а завзят!
Максим Васильевич принял скромного паренька на собственный риск и страх на должность крышечника — закрывать вручную заслонки мартена. И хотя эта «специальность» вскоре была ликвидирована и забыта, Ванюша во многом здесь преуспел.
Спорились дела и у другого Ванюши, у Махортова: успешно изучал премудрости сталеварения, стал активным общественником, коммунистом. Но ему довелось проститься с печами — перешел на партийную работу. От друзей сталеваров, однако, не отделился, — ежедневно бывал в мартеновском.
Летом 1941 года, когда Макар Мазай вернулся из промакадемии, из Москвы, Иван Махортов работал в райкоме партии.
Война омрачила их встречу: теперь обоим было не до расспросов и не до личных переживаний.
— Что будем делать? — спросил Макар.
— Сражаться, — сказал Иван. — Вместе уйдем в армию.
— Но нам приказано продолжать работу у мартенов.
— Знаю. Продолжать работу до последней возможности. Потом и мы возьмем оружие.
И прошли дни. В городе было спокойно. Временами Макару казалось, что война грохочет где-то очень далеко. По ночам о ней напоминали зенитки да вой тяжело груженных «юнкерсов». Но все цехи завода удерживали свой привычный ритм: у мартенов, у домен, у бесчисленных прессов, кранов, агрегатов, станков методично чередовались рабочие смены.
Занятый напряженными делами города, который уже именовался прифронтовым, Иван Махортов как-то выкроил время, чтобы завернуть на рабочую площадку Макара.
Поздоровались. Закурили. Запыленный, усталый, Иван сказал:
— А и верно, что у вас в мартеновском — будто на фронте. Мой батя третьи сутки дома не ночует, все в цехе… Интересно, где он тут пристроился?
— Не беспокойся, — ответил ему Макар, — я за Максимом Васильевичем присматриваю. Что слышно с фронта?
Иван оборвал в зубах папиросу, отбросил окурок.
— Положение осложнилось. Мы начали эвакуацию населения. В механическом приступили к демонтажу станков. Но транспорт… Ты сам понимаешь, нам нужны сотни эшелонов, чтобы эвакуировать такой завод.
Макар задумался.
— Если положение очень серьезно, его не удастся эвакуировать. Уничтожать такие ценности? Рука не поднимется. Жаль. Но в городе, конечно, останутся наши. Я думаю, Ваня, перед ними встанет огромная задача — смертельно опасная и невероятно трудная: не позволить врагу пустить завод.
— К решению любой задачи, — заметил Иван, — нужно готовиться заранее. К решению трудной — тем более. А в общем, твоя вахта продолжается. В случае важных событий я к сталеварам зайду.
Они расстались. Иван торопился на совещание партийного актива, быть может, последнее в те тревожные дни. Макар ожидал его в конце смены и еще задержался в цехе, надеясь, что Иван обязательно зайдет: он всегда был верен слову. Но Иван не вернулся.
Когда он подходил к мосту, переброшенному через железнодорожные линии, близко послышался рокот мотоциклов. Иван остановился. Из-за ближайшего строения выметнулись, волоча за собой тучу пыли, трое мотоциклистов, затем еще четверо. Как ни близок был фронт, но Иван не подумал, что это, возможно, немцы. А передний, рослый детина, спрыгнул на мостовую и уже деловито направился к Ивану, поигрывая каким-то предметом на уровне груди.
— Хальт! — приказал он негромко, и лишь теперь Махортов понял, что перед ним фашисты, и одновременно рассмотрел, что немец поигрывал пистолетом.
В кармане пиджака у Ивана тоже лежал пистолет; прилежно занимаясь в стрелковом кружке, Иван даже получил незадолго до начала войны поощрение. Сейчас ему потребовались две-три секунды, чтобы выхватить из кармана пистолет и выстрелить не целясь; с такого расстояния он не мог промахнуться.
Выстрела Иван почему-то не слышал. Здоровенный детина споткнулся, ойкнул и рухнул в пыль. И тотчас на его месте встал другой, серый от пыли, растрепанный, без фуражки: он неторопливо, будто ленясь или важничая, подымал автомат. Выстрел — и этот, серый, тоже свалился на булыжник. А потом Иван почувствовал, как в грудь его наискось, от ключицы до сердца, полосой ворвался огонь. Автоматная очередь была очень длинной, и еще до того, как она смолкла, Иван Махортов был мертв.
Обстоятельства смерти Ивана Махортова (которому ныне на месте его гибели земляки воздвигли памятник) я узнал значительно позже, в сентябре 1943 года, когда мне выпало на долю входить в израненный Мариуполь в день его освобождения. Тогда же я пошел на розыски Макара или хотя бы весточки о нем.