Страница 65 из 84
— Хорошая жена — половина счастья. Сергей тут же взглянул на него, а он пояснил:
— Хорошая жена и дурного мужа сделает мужчиной, а дурная и хорошего превратит в дурного. Так старики у нас толкуют. А ведь и вы думаете о своей, и я о своей Гюльнар часто, много думаю. Она мне такой беззащитной кажется, словно пули и осколки, летящие в нас, могут задеть и ранить ее… Странное чувство, правда?
— Нет. Я понимаю тебя, — и Сергей протянул свое письмо другу.
Чолпонбай жадно вчитывался, лицо его светлело, он заулыбался, точно живой голос услышал, льющийся девичий голос.
— Спасибо ей! После письма вы мне еще ближе стали и Гюльнар дороже… А ведь говорят, что нет любви!.. Я тут, на фронте, понаслушался всякого. И чем больше слышал, что нет любви, тем больше убеждался по себе, да и по вас, Сергей, что есть, есть любовь…
— И с первого взгляда?
— Да… Только чересчур красное быстро линяет, чересчур горячее быстро остывает. А у нас с Гюльнар как-то постепенно было: приглядывались, прислушивались, стеснялись, да и сейчас я ее очень стесняюсь, а понимаю, что жить без нее не смогу. Только бы с ней там ничего не случилось. Глаза закрою, и вот она — в тюбетейке, черными косами ветер играет, глаза счастливые. Гюльнар, Гюльнар…
Он привстал, крепко сбитый, мускулистый, широкогрудый, загорелый. Литым кулаком погрозил вражескому берегу, погладил ветку лозы.
— Знаете, Сергей, когда мы в запасном кавалерийском полку учились рубить лозу на скаку, мне жалко ее было. Точно я чувствовал, как ей больно. А наверное, и правда, всему живому больно, когда его давят, бьют, рубят. А лоза, она-то, конечно, чувствует. Вот лозу жалко, а этих волков, — его глаза потемнели от гнева, когда он взглянул на тот берег, — этих зверей не жалко! Помните сказку о том, кто самый сильный? Самый сильный — человек. Только надо быть сперва Человеком. Правда?
— Это понятие очень широкое, — задумчиво ответил Сергей.
— Ну да, а только помню, чувствовал я, что становлюсь им, когда в кавалерийском запасном учились действовать клинком, когда на полном скаку подхватывали со снега оброненную вещь, когда стрелять учились на полном ходу. А погода была!.. Ветер! Снег прямо обжигал — до того колюч. Как будто кто по ушам крапивой хлестал. За ворот снег набивался, в рукава. А мороз так прихватывал, что порой ноги стремян не чувствовали. Знаете, Сергей, я ведь в горах да и на скачках узнал и силу коня, и свою выносливость, но в запасном так доставалось, что, казалось, из седла вывалишься. Вот, глянь на снимок, — и он протянул фотокарточку, — одни скулы широкие только и остались тогда.
— А не жаловался?
— Я?! — обиделся Чолпонбай. — Я перед Гюльнар краснеть не собираюсь за службу… Нет!.. А еще потом гоняли нас, кавалеристов, как пехотинцев. По глубокому снегу не очень разбежишься. А стремительные перебежки делать надо? Надо! И делали. Ползешь по-пластунски, подбородок борозду в снегу оставляет. В штыковую учились ходить. И получалось, постепенно стало получаться… Вы уж не сердитесь за тот штыковой, — как-то внезапно вернулся Чоке к тому первому бою с вражескими десантниками.
— За какой? — Сергей сделал вид, что не понял.
— Ну, когда я позже вас поднялся. Спасибо, что выручили, если бы не вы…
— Знаешь, хватит. Что нам, поговорить больше не о чем, что ли? Итак, я к тебе выбрался, а ты тут о чем… Ведь скоро, — Сергей зашептал, — очень скоро, думаю, поплывем на тот берег. Я уже заранее попросился и у редактора и у командования, чтобы и меня взяли в первую штурмовую группу.
— Вот был бы с нами мой старший брат Токош. Говорят, что я хорошо по горам лажу, а он куда лучше. А сильный какой! Какой смелый! Самые дорогие мне Токош и Гюльнар!.. Что-то от него писем нет.
Он присел около Сергея, взял в руки газету «Красноармейское слово» и начал вслух читать:
— «Началось наступление главных сил группы армий «А» противника на кавказском направлении. Сосредоточие на захваченных плацдармах на левом берегу Дона в районах Константиновском! и Николаевской два танковых корпуса, противник повел наступление на Сальск. Войска Южного фронта оказались вынужденными вести ожесточенные и непрерывные бои с наступающим врагом. Создалась реальная угроза прорыва противника на Кавказ…
Германское верховное командование перебросило основные силы авиации, действовавшей в Северной Африке, на советско-германский фронт…
Продолжались напряженные оборонительные бои советских войск с наступавшим противником на всем южном направлении: в районе Воронежа, в большой излучине Дона и в Луганске…
Президиум Верховного Совета СССР принял указ «Об изменении ст. ст. 1 и 2 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1941 года «О порядке назначения и выплаты пособий семьям военнослужащих рядового и младшего начальствующего состава в военное время…»
Объединенный Путивльский партизанский отряд под командованием С. А. Ковпака во взаимодействии с партизанскими отрядами под командованием А. Н. Сабурова нанесли удар по гарнизонам противника в селах Старая и Новая Гута, Голубовка и других в Сумской области. Партизаны разгромили батальон противника, истребив 200 его солдат и офицеров, захватив 11 станковых и ручных пулеметов, 6 минометов и много патронов».
Потом взгляд Чолпонбая остановился на известии о том, что «несколько вражеских лазутчиков обезврежены…».
Показал глазами Сергею на это сообщение. Деревянкин понимающе кивнул.
Ведь какой-то месяц назад, когда обе редакционные машины, ускользнув от немецких бомбардировщиков, уже в третий раз пытавшихся уничтожить редакцию, когда Деревянкин, вооружившись наушниками, бумагой и карандашом, начал по рации принимать и записывать последнюю сводку Совинформбюро, в это самое время Чолпонбай, посланный в редакцию с заметкой командира роты связи старшего лейтенанта Горохова, заметил, что вдали, где стояли большие стога, вспыхнули световые сигналы.
В смутной дали с четкой последовательностью дважды коротко вспыхнул свет, вернее, обозначилось световое пятнышко. Затем вспышки повторились — короткие чередовались с длинными. Сперва подумалось, что кто-то закуривает. Но почему-то стало тревожно. От спички, зажженной в темноте, огонь вроде вспыхивает иначе. Если искру высекали кресалом, то опять же не похоже. Да и вряд ли на таком расстоянии можно увидеть искру… Неужели лазутчики? Азбука Морзе?!
Значит, не зря предупреждал взводный Герман? И при позавчерашней бомбежке, когда фугаской разнесло редакционную машину, Сергей тоже подозревал, что все это неспроста.
Чолпонбай быстро влетел в машину.
Политрук Деревянкин сидел с наушниками около рации, напряженно подавшись вперед, точно стараясь лучше расслышать, простым карандашом крупным почерком быстро писал на гладком листе бумаги: «…бои шли южнее Воронежа. Несмотря на ожесточенные атаки, врагу не удалось продвинуться…»
Чолпонбай еще скользил острым взглядом по быстро бегущим строчкам, по названиям населенных пунктов, по цифрам сбитых фашистских стервятников, по цифрам потерь, а в памяти за этими привычными газетными сообщениями возникали повороты проселочных дорог во всей их истерзанности; пылали деревни, горестно торчали остовы печей, скелеты железных кроватей; кружилось воронье, и густая черная сажа, подобная хлопьям, садилась на руки, на автомат, на лицо. Воспоминание буквально обжигало, сильно стучало в висках, стискивало сердце. А тут как назло натруженно, порывисто ревя над головой, проносились «мессершмитты», двухкилевые, с четко выделявшимися крестами на крыльях, летели бомбы, строчили бортовые пулеметы…
В редакционной машине, где потрескивали разряды в наушниках, картины недавних боев, взволновав Чолпонбая, вдруг растаяли. И он вспомнил слова Деревянкина: «Будет время, когда все это превратится в воспоминания… Будет такое время… И ради этого нельзя терять ни минуты настоящего, чтобы скорее наступило грядущее…»
— Товарищ политрук, — почему-то официально обратился Чолпонбай, — лазутчики, мне кажется! Там, где стога.