Страница 61 из 92
— Сколько? Шесть? — на всякий случай спрашивает он у Глинина.
— Шесть легких, — подтверждает тот.
— Заградительный. Хотят выручить автоматчиков, — констатирует лейтенант.
Действительно, вскоре то там, то здесь начинают мелькать меж обломков темные фигуры отползающих вниз вражеских солдат. Пулеметчики и стрелки открывают по ним огонь. Глинин не стреляет. Экономит патроны. Он поглядывает в сторону противника и что-то чертит в добротной офицерской тетради с красными корочками и вытисненной на обложке золоченой звездой. Лепешеву вспоминается, что такие тетради выдавались до войны командному составу армии.
Смотреть, как его бойцы расстреливают спасающихся автоматчиков, лейтенанту не хочется. Он знает наперед: уж коли немец пополз назад, — будьте уверены! — его даже страх перед смертью не остановит. Поэтому Лепешев убежден: метко или не метко будут стрелять бойцы — к ночи в развалинах не будет ни одного автоматчика. Немецкий солдат не любит, когда его подводят командиры. Когда немец потерял доверие к командованию — солдат он неважнецкий, из него можно веревки вить. Лепешев в том неколебимо убежден.
— Вот! — Глинин протягивает лейтенанту листок.
Лепешев смотрит. На листке красиво, аккуратно вычерчена самая взаправдашняя стрелковая карточка. План хутора с нанесенными на нем своими и немецкими огневыми точками. «Ну и молчун! Опередил! — восхищается в душе Лепешев, он сам собирался составить такую же. — Хоть сегодня в комбаты производи. И когда только успел все засечь?!»
— Значит, у них шесть легких минометов, восемь ручных пулеметов… — размышляет вслух лейтенант. — Это что… Что-то около мотострелковой роты в прикрытии оставлено?
— Пожалуй, — соглашается Глинин. — В мотострелковой по штату три легких. Значит, три минометика у мотоциклистов забрали.
Внутри конюшни уже сумерки. И в этих сумерках морщинистое худое лицо Глинина кажется лейтенанту грубым, вытесанным из камня. Оно бесстрастно, мертво, это темное, загорелое лицо старого солдата; живыми кажутся только глаза — колючие, цепкие, черные.
— Где вы, Глинин, обучились этой премудрости? — неосторожно спрашивает Лепешев.
— Кто хочет, на войне всему научится! — хмуро бурчит помкомвзвода и уходит к своему пулемету. Там он долго возится над чем-то, угрюмо сопит, часто затягиваясь огромной самокруткой.
Лепешев жалеет, что опять вспугнул носящего в душе что-то тяжелое нелюдимого солдата.
VII
Когда на темное небо выползает большая желтая луна, в конюшне неожиданно появляется полковник Савеленко. Его сопровождают несколько командиров, среди них и подполковник-штабист, тот, что днем подарил Лепешеву бинокль. Гимнастерка подполковника натянута поверх раненой руки, и в темноте он кажется лейтенанту пополневшим, раздавшимся в плечах.
Лепешев докладывает командиру дивизии обстановку.
— Ага! Ясно. Что я вам говорил! — весело басит полковник, разглядывая при свете карманного фонаря карточку Глинина. — Они потеряли к нам всякий интерес. У немцев других дел по горло. Переправа — вот что им было важно. Как вы думаете, почему они разбомбили переправу?
— Я думаю, случайно, — высказывается подполковник. — Судя по всему, экипажи бомбардировщиков имели другое задание. Их срочно перенацелили на нас в расчете одним ударом вернуть мост. Бомбили они неуверенно, не зная точной цели, — это все видели. И притом пятисотки. Когда это немцы применяли против пехоты, не имеющей даже простейших полевых укреплений, бомбы такой мощности? С чего бы?
— Согласен, — басит полковник. — Разбомбили случайно. Но как бы то ни было — переправы нет, и теперь у противника нет здесь никаких оперативных целей. Поэтому они отозвали отсюда танки, поэтому сняли мотопехоту с тяжелым оружием. Они прекрасно понимают, что у нас нет сил хотя бы для маломальского наступления. Да и плацдарм, извините, — сморкнуть некуда.
— Резонно, — говорит один из командиров, майор в черном танкистском комбинезоне.
— Мне кажется, немцы сняли отсюда танки, артиллерию и мотопехоту для удара по нашим войскам вот там! — Лепешев указывает в ночь, туда, где вспыхивают бледные зарницы взрывов. — По нашим наблюдениям, бой быстро приближается к реке. Очевидно, те средства, которые противник снял отсюда, — последние. Ибо зачем было снимать их засветло, на наших глазах? Откуда немцам знать, что у нас нет связи с прорывающимися?
Савеленко долго смотрит в степь, о чем-то думает, соглашается:
— Да. Там бой. Какая-то часть пробивается к Донцу, Но мы, к сожалению, ничем помочь им не можем. Единственная наша сила — полк Лоскутова — растянута на девять километров по фронту, вдоль реки. Нам приказано не допустить переправы противника на левый берег в своем секторе. Это главное. А у нас ни огневых средств, ни боеприпасов. К тому же соседи справа и слева еще слабее нас. Хоть окружения и избежали, но потрепали их здорово.
— Это так, — подтверждает тот же майор. — Боеприпасы подвезут только послезавтра вечером. Не раньше. Так сказали в отделе тыла фронта.
Все долго молчат и смотрят в ту сторону, откуда доносятся отголоски ночного боя.
— М-да… Помочь бы им, да нечем!.. — вздыхает Савеленко и поворачивается к Лепешеву. — Сидеть здесь теперь смысла нет. Сейчас будут переправлены последние раненые. Мы тоже переправимся. Теперь уже окончательно. Потом плоты придут за вами. Майор объяснит подробности.
Высокий, тучный майор, лицо которого в темноте Лепешеву рассмотреть трудно, торопливо говорит:
— Объяснять, собственно, нечего. Ждите красный сигнал. И светите нам, когда отплывете, таким же фонарем. — Он сует в руку Лепешева что-то небольшое. — Это чтобы береговые посты не спутали вас с немцами.
— Снизу сигналят. Погрузили, — сообщает кто-то из-за конюшни.
— Ну, все! — шумно вздыхает полковник. — Пора. Будем ждать вас, лейтенант. Время не теряйте. Светает рано, так что…
— Нельзя нам уходить отсюда! — раздается в темноте негромкий хриплый голос. — Нельзя! Разве вы не видите, что наши идут сюда? Из окружения идут…
Сказанное столь неожиданно, что совещавшиеся командиры растерянно молчат. Зыбкая тишина висит в темноте. Первым приходит в себя полковник Савеленко.
— Кто это рассуждает? — громко спрашивает он.
— Красноармеец Глинин! — В темноте щелкают каблуки сапог.
— Ах вот кто… — В голосе полковника звучит веселое удивление, ирония. Он включает фонарик, освещает лучиком света Глинина, вытянувшегося возле своего пулемета. — Может быть, вы, красноармеец Глинин, разъясните нам ваш стратегический план поподробней?
— Могу. — Ни один мускул не дрогнул на иссеченном ночными тенями грубом лице бойца. Он подходит. — Маневр прост, — хрипло продолжает Глинин. — Переправить нам на усиление роту или хотя бы взвод автоматчиков и ударить по заслону, который немцы оставили здесь. Их мало, и они не ожидают атаки. У противника, очевидно, нет под рукой резервов, чтобы остановить прорвавшихся из окружения. Потому они и сняли отсюда все, что могли снять. Если мы сшибем заслон, это будет значить, что тылы немецких частей, ведущих встречный бой с нашими окруженцами, окажутся незащищенными.
— И что тогда? — Полковник обретает себя, в его голосе звучит сарказм.
— Тогда противник должен будет хоть какую-то часть сил бросить против нас. Значит, противодействие нашим прорвавшимся подразделениям будет ослаблено.
— А может, вы предложите развить успех — начать стратегическое наступление на всем Южном фронте?
Лучик света прыгает по угрюмому, окаменелому лицу Глинина, но он не желает понимать командира дивизии.
— Да. Если противник не сочтет нужным прикрыть тыл, то можно и потревожить его. И я хотел бы вторично обратить внимание на то обстоятельство, что перестрелка довольно быстро приближается к реке. Следовательно, бой идет маневренный. А это значит, что немцы имеют дело с механизированной группой. Это еще один довод в пользу того, что нам стоит остаться здесь.