Страница 50 из 92
— Слушаюсь! — Дисциплинированный Разумов знает, что так надо и что решения своего комбат не изменит.
А вот Табарский этого не знает, потому просяще произносит:
— Может быть, сообщить хоть предварительные данные? Ведь ждут там…
— Отставить! — властно повторяет майор. — Исполнять. — И уходит.
В левом секторе тоже сгорают от нетерпения. Выжидательно глядят на вернувшегося комбата. Получив очередные распоряжения, молча продолжают работу. Но Савушкин отчетливо чувствует недовольство радистов. И для этого ему не надо видеть их лица. Надсадно заскрипевший под грузным Капраловым стул, резкие движения рук Котлярчука, краснота, залившая хлипкую шею Бабушкина — говорят ему больше, нежели любые слова и гримасы. Савушкина и самого сжигает нетерпение, но он сдерживает себя. Таково его железное правило: никогда не докладывать непроверенные данные, давать командованию лишь максимально полную обстановку.
Снова тянутся мучительно тягучие минуты, час, другой… Савушкин терпеливо ждет. Отдает приказ: задержать пересменку радистов и пеленгаторщиков. Новой смене нужно еще «войти» в обстановку в эфире, а это дело непростое да и требует времени. Возможны ошибки.
И наконец снова появляется Разумов. Не может сдержать улыбки:
— В ажуре, товарищ майор!
— Хорошо. — Савушкин встает, стараясь не показать рвущуюся наружу радость, обыденным голосом говорит радистам: — Благодарю вас, товарищи! Теперь можно отдыхать.
И опять путь в планшетную, опять раздумья над рабочей картой, почти сплошь испещренной идеально прямыми линиями пеленгов. Разумов приносит из сейфа новую карту. Савушкин самолично наносит на нее значки, обозначающие местоположение частей вновь объявившегося немецкого корпуса. Наносит неторопливо, подолгу всматриваясь в каждый пучок линий, хотя рядом возбужденно переминается — чуть не пляшет — юный планшетист Табарский и недовольно сопит сдержанный капитан Разумов.
Проверив еще и еще раз разноску условных обозначений, майор наконец выпрямляется.
— Все! — Он улыбается своим веселым мыслям. — Теперь они у нас в кармане.
Разумов и Табарский ответно улыбаются, хотят что-то сказать, но подходящие к случаю слова почему-то не находятся.
— Ну, спасибо. — Савушкин поочередно жмет руку капитану и младшему лейтенанту. — Поработали на славу. Сдавать дежурство — и отдыхать. На завтра освобождаю от вахты всю смену. — И забирает свою карту.
Когда он, высокий и торжественный, выходит за дверь, Разумов и Табарский как-то сами собой вытягиваются по стойке «смирно».
Наступил парадный момент. Комбат идет докладывать о полном успехе.
Генералы тоже умеют целоваться
Где-то за пухлыми облаками стремительно скатывается за невидимую кромку горизонта продрогшее осеннее солнце. Тускнеет недолгий пасмурный день. Но хотя Тагильцеву о всем доложено, Савушкин все еще сидит в своем кабинете и любуется картой с нанесенными на ней значками найденного танкового корпуса. Ничто другое не может сейчас доставить майору большего удовольствия, даже обед, о котором бубнит вновь появившийся у стола обиженный Чалов.
— Знаю, знаю, Матвеич, — по-сыновьи отмахивается от ординарца Савушкин. — Подожди еще полчасика. Приду — все съем. И в баню схожу.
— Ежели хотите знать, то это даже неуважение, — смелее напирает Чалов. — Я хоть и ординарец, а тоже на службе. Меня тоже слушать полагается. Даже если вы начальство. Велика корысть десять раз на дню еду разогревать… И баня тож… Два раза подтапливал. Почитай, почти все командиры перемылись…
Савушкин с веселым доброжелательством глядит на своего обиженного «старикана» и не знает, какими словами объяснить, как приятно ему, комбату, сидеть здесь и радоваться плодам трехсуточной трудной работы…
«Эх, красноармеец Чалов, милый мой старикан, дорогая нянька моя! Если б ты знал, насколько значки на карте мне слаще твоей жаркой бани и сбереженной курицы! Это же победа. Сейчас моя и моих перехватчиков, а завтра… Завтра эти значки в натуре предстанут огромными кладбищами фашистов и их хваленой техники. Эта карта спасет тысячи советских жизней. Значит, не напрасно прожиты эти три дня, значит, не даром я и мои бойцы ели свой солдатский хлеб. Разве не приятно такое?»
Пока Савушкин произносит этот внутренний монолог, Чалов продолжает сердиться:
— Как хотите, товарищ майор, — идет он ва-банк, — без вас я отсюдова не пойду!
«И грянул бой, Полтавский бой!» — смешливо декламирует про себя Савушкин: ему забавна и мила напористость Чалова. — А ведь в самом деле, хватит сидеть. Дело сделано. Сижу тут, как кокетка перед зеркалом, любуюсь собой, своей проницательностью… Это уже тщеславие!»
Зуммерит телефон. Дежурный с контрольно-пропускного пункта испуганно докладывает:
— Товарищ майор! На территорию базы только что проследовали командующий фронтом и полковник Тагильцев.
«Вот те и грянул бой!» — Савушкин хватается за колючий подбородок. Поздно. Зря не послушался Чалова. Но кто мог знать, что нагрянет вдруг столь высокое начальство… К чему бы такой внезапный визит?
— Так как же, товарищ майор?
— Красноармеец Чалов! — В голосе Савушкина уже нет прежнего сыновнего добродушия. — Вы свободны. Можете идти!
Чалову ничего объяснять не требуется. Он по голосу майора безошибочно узнает, когда приходит конец его ординарским привилегиям и он превращается в обыкновенного бойца. Майор никогда не говорит без нужды таким тоном. Сказал, — значит, так надо.
— Есть идти! — Четкий поворот на кривых ногах, три шикарных строевых шага к двери — и Чалова уже нет.
В это же время за окном слышится шум моторов. Савушкин выскакивает из-за стола, прячет в сейф карту, хватает с гвоздя шапку. Опаздывает. Распахивается дверь, входят Николаев и Тагильцев.
— Ладно, обойдемся без доклада, — приветливо отмахивается командующий и крепко жмет Савушкину руку. — Здравствуйте, майор. Ну, хвалитесь своими новостями. Мы ведь к вам прямо с передовой. Все дела бросили…
Савушкину приходится снова снять шапку и возвратиться к сейфу.
— Быстрей, быстрей, майор! — весело торопит генерал. — Невтерпеж. — И шутливо роняет в сторону Тагильцева. — Особенно полковнику. Он ведь на вас и ваших слухачей, можно сказать, жизнь свою поставил. Пан или пропал! Так или не так?
— Как угодно… — Тагильцев не сердится. Его длинное худое лицо приветливее обычного.
И вот карта на столе. Командующий и начальник разведуправления склоняются над ней. Савушкин уже не существует для них. Исчез. Майор остро чувствует это, но не огорчается. Как раз наоборот — с некоторой долей самодовольства наблюдает за генералам и полковником. Те — сама отрешенность. Для них сейчас не существует ничего на свете, кроме нанесенных им, Савушкиным, условных обозначений.
Рука Николаева медленно ползет по карте, он трет кулаком широкий лоб, шумно дышит и недовольно морщится, когда полковник указывает карандашом на те или иные отметки. Карандаш мешает ему. Он думает о своем, известном только ему, командующему фронтом, и давно переволновавшийся, перегоревший Савушкин как-то незаметно для себя снова подается к столу, заражается его отрешенностью. Сейчас, может быть, решается не менее важное. Совсем не исключено, что именно сейчас в мыслях Николаева рождаются контуры будущей контроперации. Вон там, по тем направлениям, где прополз короткий палец генерала, возможно, уже завтра штабные работники нанесут охватывающие противника красные стрелы.
— Хорошо! Чисто сработано! — неожиданно выпрямляется Николаев. — Убедительно. Молодцы перехватчики. С точки зрения противника, самое подходящее место для нового района сосредоточения. Все как полагается. В немецком духе. Тут ошибки нет.
— В этих лесах весной базировались наши резервные соединения. Полевых сооружений более чем достаточно, — напоминает Тагильцев.
— Вот в них-то они и разместились! — усмехается генерал. — Как говорится, без особых капитальных затрат. Дешево и сердито!