Страница 43 из 92
— Понятно, товарищ майор!
— А теперь пошел вон, животное!
Не любит властных окриков и грубых выражений майор Савушкин, не любит «тыкать», а вот случилось… Конечно, впоследствии он пожалел, что не сдержался, как пожалел и о том, что в пух и прах разнес вообще-то ни в чем не виновных заведующего столовой и дежурного по кухне. А еще больше пожалел майор, что не нашел нужных слов, которые надо было сказать Астраханцевой.
Спросил ее:
— Как вы здесь оказались?
— Я в наряде. Пришла за чищеной картошкой, и вдруг он тут как тут… — И девушка неожиданно заплакала, растирая кулачками обильные слезы по розовым щекам.
Вот тогда бы майору и пожалеть Астраханцеву, сказать все, что ему давно хотелось сказать, произнести те ласковые слова, которые он много раз повторял про себя, а он растерялся, пробормотал несколько раз:
— Ну хватит… Хватит, сержант Астраханцева… Хватит же… — И побежал делать разнос заведующему и дежурному.
Пожалуй, если бы это была не Астраханцева, может, майор и вел себя по-другому. Наверняка с Котлярчуком говорил бы в своей обычной вежливой манере, но уж под суд отдал обязательно. И девушку бы утешил, и дежурному с заведующим сказал другие слова. Но ведь то была Людочка Астраханцева, а Савушкин в ее присутствии не всегда способен вести себя логично.
Сейчас Астраханцева находилась здесь, в комнате, и вслушивавшийся в эфир Савушкин чувствовал, как ее присутствие подспудно тревожит его. Она сидела рядом со своим обидчиком Котлярчуком, и мягкие пальцы ее еле уловимыми движениями вращали верньер приемника.
Астраханцева прибыла в батальон весной. Вернее, среди прочих девушек-радисток ее отобрал тогда в свою службу сам Савушкин, имевший привычку появляться в специальных школах связи, когда там проходили выпускные экзамены. Астраханцева — бывшая студентка библиотечного института. Пошла в армию добровольно. Высокая, гибкая, с осиной талией — ей бы быть балериной (так почему-то думалось иногда Савушкину), а она в мирное время мечтала стать библиографом, в армии же стала радисткой. У Людочки (чертовски приятное имя!) правильные черты лица, прозрачный румянец во всю щеку, продолговатые зеленые глаза. Она не столько красива, сколько мила и симпатична. А главное — очень добра и застенчива. Оттого все в батальоне зовут ее Людочкой, и никак иначе, хотя она носит на петлицах три красных треугольничка.
Самому Савушкину тоже очень хочется называть девушку именно так, по имени, но это, к глубокому его огорчению, исключено. Исключено потому, что майор давно питает к Людочке сложное чувство, в котором много странного, непонятного. Больше всего на свете Савушкин боится, чтобы об этом чувстве не узнал кто-либо, а особенно сама Людочка. Поэтому в ее присутствии он всегда насторожен, официален, обращается к девушке строго по уставу: «Сержант Астраханцева» — и никак иначе.
В смену Бабушкина Людочка была назначена за свое умение, как никто, внимательно «прочесывать» эфир. Если она не умела по-капраловски узнавать голоса немецких радиопередатчиков, не запоминала, подобно Котлярчуку, почерка радистов, не разбиралась, как Бабушкин, в матчасти, то зато умела не пропустить ни одной — пусть самой отдаленной или заглушенной помехами — радиостанции. Ее чуткие пальцы умели так осторожно вести стрелку настройки приемника, она была так терпелива и внимательна, что можно было диву даться — откуда в молодехонькой девчонке столько усидчивости и серьезности!
Сейчас Людочка сидела спиной к Савушкину, ему были видны лишь ее коротко подстриженные русые волосы да нежная белая кожа на тонкой шее…
Это было всего семь лет назад, но Савушкину кажется, что прошла целая вечность. Ведь тогда он был всего-навсего молодым лейтенантиком, тогда он еще бегал на танцы, случалось, выпивал, играл в преферанс, всерьез интересовался незамужними молодыми особыми и увлекался еще черт знает чем. Вот тогда-то он и женился. Вернее, Лелька женила его на себе.
Лелька работала официанткой в гарнизонной столовой. Невысокая, плотная, с задорно вздернутым носиком на круглом краснощеком лице, она как-то необычайно весело сновала между столиками, была со всеми приветлива, со всеми на «ты», со всеми на дружеской ноге. Посетители любили, когда их обслуживала Лелька.
Любил и Савушкин. Ему нравились ее неистощимая жизнерадостность, простодушное остроумие, с которым она осаживала наиболее надоедливых кавалеров.
И вдруг случилось неожиданное. Однажды Савушкин пришел в столовую с тремя товарищами, такими же молодыми лейтенантами, как и сам он. К столу мячиком подкатилась Лелька, мило улыбнулась, села рядом.
— Послушай, Володька, что я скажу… Тут спор у нас с девчатами вышел…
— Что за спор?
— А-а… что мы с тобой не позже этой недели поженимся. Ты как, не против?
— Ого-го-го! — загототали приятели, полагая, что присутствуют при каком-то розыгрыше.
— Как пионер, всегда готов! — оскалился в улыбке Савушкин, думая точно так же.
— Ой, какой ты молодчина! — расцвела Лелька, чмокнула Савушкина в щеку и помчалась к раздаточному окну.
Приятели переглянулись.
— А что, — наконец сказал один из них. — А ведь не плоха. Кровь с молоком!
— Н-да… С такой не пропадешь. Володька в сорочке родился, — согласился другой.
Пока Лелька суетилась возле раздаточной, ошеломленный Савушкин смотрел на нее и все еще не верил, что эта пышущая здоровьем смазливая девчонка говорила с ним всерьез.
Подбежав к столику с полным подносом, она уже по-деловому сообщила:
— Завтра я к тебе перееду. А в загс в среду пойдем. Добро? — И пригладила встрепанный чуб будущего мужа.
И она приехала. Приехала на глазах у всего населения командирского общежития, маленькую комнатку в котором занимал Савушкин, приехала на глазах обитателей ДНС — дома начальствующего состава, что высился напротив. И опомнившийся было Савушкин чего-то застыдился, не посмел дать Лельке от ворот поворот, торопливо втащил в свою комнатушку немногочисленные ее пожитки, а потом принимал поздравления, хотя чувствовал себя не в своей тарелке.
Впрочем, это скоро прошло.
На вечеринке, означавшей свадьбу, Савушкин уже вполне освоился со своим новым положением, под крики «горько» охотно целовал молодую жену и считал, что все так и должно быть. Холостяки-приятели хором завидовали ему, и Савушкин пьяно улыбался, искренне полагая, что это тоже так и должно быть. Как-никак бойкая Лелька была в военном городке личностью если не популярной, то весьма заметной. Подумать о чем-то более серьезном он догадался несколько позже.
Вот так это произошло. Просто и примитивно.
А кончилось еще проще. Через полтора месяца Лелька бросила Савушкина, сошлась с каким-то черноморским мичманом, приезжавшим в отпуск, и укатила с ним в теплые края. Савушкин поскучал день-другой и безболезненно вернулся в холостяцкую компанию.
О кратковременной семейной жизни в памяти у него ничего не сохранилось. Ее у них с Лелькой фактически не было. А вот как оформлял развод, как вызывали его в политотдел, Савушкин помнит отлично. И хоть много воды утекло с того времени, многое изменилось в самом Савушкине, как вспомнит — стыд и сейчас жжет ему уши. Тогда в политотделе он впервые услышал в свой адрес столько ядовито-горьких, но справедливых слов, что стало не по себе. Впервые в жизни заставили взглянуть на себя со стороны. И он взглянул…
— Так-то, юноша, — сказал ему тогда кряжистый, чем-то похожий на медведя, седой дивизионный комиссар. — Согласно аттестации получили мы одаренного радиоспециалиста, а имеем… Имеем легковесного, пошловатого зауряд-лейтенанта, этакого дежурного свадебного петуха, компрометирующего звание командира Красной Армии…
Давно это было, уже нет в живых того дивизионного комиссара, но слов тех Савушкин не забудет никогда, как не забудет и самого комиссара, ибо именно после разговора с ним произошел в нем перелом и он стал тем, кем является сейчас.