Феллах

Мне и потом не раз приходилось подбадривать Абдель-Максуда, убеждать его не замыкаться в себе, по-прежнему оставаться в гуще людей, звать их к борьбе. Но Абдель-Максуд всегда только молча выслушивал мои доводы и искоса посматривал на меня. Лицо его оставалось неподвижным, как гипсовая маска. Лишь иногда он будто оживал, силился произнести какие-то слова, которые застряли у него в горле. Но, лишь беззвучно пошевелив пересохшими губами, горестно вздыхал и опять погружался в свои невеселые думы.

Совсем иначе вел себя Абдель-Азим. Он тоже рассказывал о своих злоключениях. Поведал людям о всех своих мытарствах и страданиях. Феллахи с волнением слушали его рассказ, переживали вместе с ним его унижения, воспринимая его боль как свою собственную. Абдель-Азим громко возмущался несправедливостью и беззаконием и в то же время исподволь подводил людей к выводам, которые сам для себя уже давно сделал: враги социализма хитры и коварны, действуют исподтишка, их оружие — ложь, они прикрываются законом как щитом. Они пролезли всюду, добрались до самых верхов и при каждом удобном случае наносят удары. Причем выбирают самые уязвимые места, а если это не удается, то не гнушаются и ударами в спину. Поэтому все, кому дорог социализм, должны быть бдительны, должны обезвреживать врага раньше, чем он подготовится к новому прыжку.

Что касается Салема, то он был поглощен своим счастьем. И не испытывал ничего, кроме пьянящей радости первых дней супружеской жизни. Все обиды, оскорбления и унижения, которые ему пришлось перенести и которые прежде заставляли сжиматься его сердце, теперь отошли на задний план. От них остался только горький привкус. За последнее время ему пришлось испытать слишком много горя, чтобы не чувствовать его привкус даже в медовый месяц. Но он по-прежнему твердо верил, что рано или поздно наступит долгожданный день возмездия, когда враги социализма получат по заслугам. Аллах не допустит, чтобы зло восторжествовало…

По вечерам он помогал Тафиде готовиться к занятиям на курсах по ликвидации неграмотности. А днем — с утра и дотемна — трудился на поле. С присущей ему доверчивостью Салем привязался к новому уполномоченному. Он подробно рассказывал ему обо всем, что происходило в деревне, рассказывал и о махинациях бывшего уполномоченного. Абдель-Максуд не раз предостерегал Салема, чтобы он не слишком откровенничал и держал ухо востро с чужими людьми, по Салем оставался самим собою.

Хиляля, казалось, не могло сломить ничто. Он оставался оптимистом, верил, что со временем все станет на свои места. Не сомневался он, что Абдель-Максуд оправится от потрясения и снова будет жить во имя людей. Но нет-нет и Хиляль ходил озабоченным и задумчивым. Как никогда раньше, его тревожила судьба собственных детей. Прошел год, как умерла его жена, оставив ему пятерых малышей — самому старшему лишь недавно исполнилось десять лет. Жизнь для него была всегда слишком щедра на горести и слишком скупа даже на быстротечные радости. Когда Хиляль сидел в тюрьме, он больше всего тосковал по детям. Почти каждую ночь он видел их во сне и, просыпаясь, плакал. Вот там-то он и надумал — волей аллаха, выйдет он из тюрьмы и обязательно женится. Одному нельзя: детям нужна женская ласка и забота. И эта мысль не давала ему покоя.

Вернувшись в деревню, он стал думать, как осуществить свое намерение. Поразмыслив, решил, что лучшей парой для него была бы, конечно, Инсаф.

Сначала он попытался было завести об этом разговор с Салемом, но тот встретил его без особого энтузиазма и явно предпочитал отмалчиваться. Как ни старался Хиляль, ему не удалось вытянуть из Салема ни единого слова.

Тогда Хиляль направился к Инсаф. На его прямой вопрос она дала ему такой же ответ: замуж она не собирается.

После короткого раздумья Хиляль спросил:

— Почему же? Раньше ты несла тяжелую вдовью ношу из-за сына. Теперь сын вырос. Разве не пора подумать о себе?

— Все это так, — согласилась Инсаф, — но я слишком стара, чтобы выходить замуж. И к тому же не время думать об этом — есть дела поважнее.

— Стара, говоришь? Хороша старуха, ну и ну! Посмотри на себя! Да ты в самом расцвете сил! И молодость, и красота — все при тебе! Нет, тут дело не в этом… Видно, здесь замешано другое. Зачем от меня скрывать, говори все как есть!

Инсаф задумалась, по ничего не ответила.

Хиляль решил не терять времени даром и прямым ходом направился к шейху Талбе просить, чтобы тот замолвил за него словечко перед Инсаф. Потом он обратился с такой же просьбой к Абдель-Азиму и к Абдель-Максуду.

Проведя эти обходные маневры, Хиляль предпринял повторную лобовую атаку. К его удивлению, на этот раз Инсаф довольно быстро дала свое согласие, но с оговоркой: она выйдет за него замуж только после того, как пройдут выборы в правление кооператива и в комитет социалистического союза, на которых Ризк должен с треском провалиться.

— Да ты что? При чем тут выборы? — изумился Хиляль и уставился на Инсаф так, будто впервые видел ее. Затем уже серьезно и с почтением произнес: — Ну и баба! Клянусь аллахом, ты одна стоишь сотни мужиков. Если уж ты такая настырная и задумала спихнуть Ризка, то поделись своими планами хотя бы с Абдель-Максудом. Иди к нему и расскажи обо всем. Хватит ему сидеть дома. Если уж действовать, так сообща. Один ум хорошо, а два лучше. К тому же, хоть ты и умная, но как-никак баба. Да и народ его скорее послушает…

Так и родился план, в осуществлении которого вскоре приняла участие вся деревня.

Через несколько дней, встав ни свет ни заря, Хиляль направился к дому шейха Талбы. Ему не терпелось посоветоваться с шейхом насчет Инсаф. Хотя Хиляль и согласился с планом Инсаф, но ждать, пока пройдут выборы, было свыше его сил. Кроме того, где уверенность, что Ризк потерпит поражение? А вдруг он победит, что ж тогда, терять Инсаф? Да и вообще, какое отношение имеет его женитьба к выборам и Ризку? Пропади он пропадом! Главное для Хиляля — добиться Инсаф. И как можно скорее. Однако шейху он решил не показывать свое нетерпение.

В доме шейха было мрачно и сыро, как в склепе. В углу комнаты еле теплился светильник. Перед ним неподвижно на корточках сидел шейх Талба и, уставившись в одну точку, беззвучно шевелил губами. На скрип двери он даже не повернул головы.

Хиляль с минуту стоял молча, не отрывая глаз от старого шейха.

— Ну как, Хиляль, — произнес вдруг шейх Талба, — нравится тебе моя жизнь? Вот видишь, сижу здесь один, даже словом не с кем перемолвиться. Так и сплю на корточках — в холодную постель и ложиться нет охоты. Совсем окоченел… И откуда только такой холодище?! Не верится, что на улице весна. Дожил, на старости лет сиди и помирай один с холода и с голода…

— Ну, зачем так говорить, отец? — раздался из-за перегородки голос Тафиды. — Можно подумать, что тебя и в самом деле все бросили. Разве я не навещаю тебя каждый день и утром, и вечером?

— Иногда, конечно, заглядываешь и даже подбрасываешь мне объедки со стола Салема. А ночью — хоть замерзай, хоть помирай — никому дела нет.

— Я виновата, не протопила вечером печь, но ведь вчера было так тепло. Да и лето уж на носу. Пшеница в поле начала колоситься. А что такое холод, я тоже знаю очень хорошо. Мы с тобой вместе мерзли. Конечно, сейчас в комнате сыровато. А старикам, отец, всегда холодно. Видно, и ты состарился — вот и мерзнешь!

Шейх рассердился, стал кричать на Тафиду. Он так разбушевался, что Хиляль не знал, как к нему подступиться. Прежде чем заговорить о своем деле, Хиляль осторожно взял его за руку и попытался успокоить. Как бы мимоходом спросил, не виделся ли шейх с Инсаф. Шейх ничего не ответил, только показал Хилялю рукой на дверь, давая ему понять, что об этом лучше поговорить на улице. Они вышли, и тотчас их ослепил солнечный свет. По улице по своим делам сновали крестьяне. Слышалось блеяние овец, мычание коров, надрывно кричали ослы. Начинался обычный трудовой день.

Они шли быстрым шагом, будто и у них было какое-то спешное дело. Ничего не говоря друг другу, свернули в узкий переулок и, дойдя до дома цирюльника, остановились. Выяснилось, что их желания совпадают: каждому в этот день хотелось выглядеть помоложе. Первым в дом цирюльника вошел Хиляль, за ним — шейх.