На берегах Невы

— Чем вы зарабатываете на жизнь? — спросил я.

— Я преподаю математику в вечерней школе.

— У вас когда-нибудь было предчувствие о судьбе России? — рискнул спросить я.

— Нет, мои предчувствия всегда связаны с моей собственной жизнью.

— И что вы знаете о своём будущем?

— Несколько раз у меня было одно и тоже видение: я убиваю человека.

— Вы убиваете? — я был в ужасе. — С вашей философией? С вашим самопознанием?

— Возможно, противоречие до абсурда. По крайней мере, в моём сне. Но обстоятельства этого извинительны.

— Есть ли обстоятельства извинить убийство? — Я было начал спорить.

Но он рассказал предчувствие.

— Я заключённый на каторге и работаю где-то на строительстве железной дороге на Севере. Зима, всё покрыто снегом, кроме дороги, на которой мы работаем. Заключённые представляют собой самых разнообразных людей: старые и молодые, мужчины и женщины. Они все мне кажутся безликими, кроме двоих: коменданта и юной девушки. Я раньше её не встречал, да и вообще таких девушек. Она была мне совершенно незнакома, однако, в моём предчувствии она была моей частью. Я возвращаюсь с работы и слышу её крик о помощи из домика начальника лагеря. Я иду туда и вижу, как он пытается изнасиловать её. Мои руки внезапно вспухли и стали огромные; они заполнили всё поле зрения и задушили начальника. Это было ужасно: мои огромные пальцы душат шею злодея.

— Как кончается ваше видение?

— Дальше видения не было. Оно заканчивается на задушении начальника этого загадочного лагеря.

В 1932 году бывший заключённый, который бежал из трудового лагеря Сегозеро в районе реки Кемь, рассказал мне историю, которая случилась перед его побегом. Честер был убит охранниками за убийство коменданта. Он не знал почему, но ходили слухи, что он защищал девушку из заключённых от изнасилования.

Я был свидетелем ещё одного примечательного случая предчувствия в Обуховской больнице в Петербурге. Врач среднего возраста по фамилии Лутугин обладал шестым чувством. Много раз он угадывал смерть пациентов, которые, ну ни как, не могли умереть от маленькой операции типа вырезания аппендицита. Однажды в больницу поступила молодая здоровая девушка для удаления аппендицита по поводу мягкого случая воспаления. Её температура была нормальной, и её не беспокоило ничего, кроме умеренной боли в области аппендикса. Было решено её взять на стол, но Лутугин был против. «Если вы её возьмёте, то она умрёт», — упрямо твердил он. Главный хирург сказал, что это всё вздор. Начали операцию, и девушка умерла на операционном столе от наркоза.

Русские всегда прислушиваются к этим вещам. Не прошло много времени, как хирурги уже запрашивали Лутугина по каждой планируемой операции. Это у них стало правилом. Но в одном случае он оказался неспособен предвидеть будущее: когда он сам поступил в больницу с камнями в почках. Надо было срочно делать операцию, и он сказал, что операция должна пройти нормально; но он умер через несколько часов после операции, которая закончилась нормально. Причиной его смерти было внутреннее кровотечение, осложнённое циррозом печени.

Странная история с Лутугиным снова всплыла в моей памяти, когда я столкнулся с трагическим случаем с братьями Пятаковыми.

Вечером того же дня как был убит Шеллинг, я уехал с фронта. Мне надо было в Петербург, докладывать в департамент, что моя лаборатория разрушена. На пути в Киев я остановился в Луцке, где меня информировали о том, что меня выдвинули кандидатом в депутаты во Всероссийское Учредительное Собрание по мандату Трудовой партии. Выборы по 13-й армии были назначены на ноябрь, и мне предписывалось после Петербурга срочно вернуться на фронт.

В тылу царил полный хаос — резкая противоположность дисциплине и порядку, которые были на фронте. Поезда были забиты дезертирами с оружием и часто пьяными, а военная полиция не могла поддержать даже видимость порядка. То тут, то там коммунисты открыто обвиняли демократическое правительство в защите интересов буржуазии и интернациональных «капиталистических собак». Они призывали к немедленному миру без аннексий и требовали земли для крестьян и фабрик для рабочих. Их речи оставляли глубокое впечатление на некоторых слушателей, которые хотели побыстрее домой… и гори всё огнём. Несмотря на полный хаос на транспорте, продуктов было навалом. Можно было купить чего угодно в магазинах и ресторанах по вполне умеренным ценам. Никакого голода, холода и экономического спада, на которые потом стали валить необходимость прихода к власти большевиков. Вот когда пришли к власти большевики — вот тогда всё, как корова языком слизнула. И возник страшный голод и холод, и кровь, и весь этот кошмар наступил буквально сразу, как только они пришли к власти. Можно сказать, что это был сплошной кошмар, который никогда потом не кончился.

Что было осенью 1917 года, так это усталость от войны и жажда мира. Однако войска в основной части были верными правительству и оставались на фронте. Трусы слушали большевиков и становились дезертирами, и ехали домой самотёком, делая, так сказать мир, для себя лично.

Киев, весёлый и всегда нарядный город, всегда был как во время ярмарки. Хорошо одетые, весёлые люди наполняли Крещатик. Конец сентября 1917 года, в Киеве, кроме отдельных мужчин в полевой военной форме, не было никаких внешних признаков войны и революции. Открытые лавки на улицах города ломились под тяжестью фруктов и овощей. Цветы благоухали, всех цветов и оттенков. В воздухе, несмотря на осень, пахло любовью. Юноши и девушки галдели в переулках и открытых кафе.

Я зашёл в штаб фронта, где мой друг, Михаил Майданский был начальником медицинской службы Юго-Западного фронта. Мы не виделись с ним больше года. Он жаловался мне на искреннюю наивность украинских националистов, их самолюбие и политическую близорукость.

Эта националистическая близорукость угрожала будущему демократической России.

— Эти политические дешёвки, — сказал он, — Отказываются посылать хлеб и продукты в Сибирь. Это преступление, и при этом они заявляют, что они либералы и верят в демократию. Это так смешно, что просто плакать хочется.

Я упомянул, что собираюсь зайти к Пятаковым.

— Да интересная семейка.

И он рассказал мне, что отец-Пятаков умер несколько лет назад. Он сам выбился в люди. Сначала он был бригадиром на сахарном заводике. Затем он открыл свой заводик и развился до такой степени, что стал самым крупным сахарозаводчиком на Украине и одним из самых богатых людей в Киеве. Однако старик жил скромно и оставил состояние своим трём сыновьям.

— Старший Николай ведёт отцовский бизнес. Средний, Григорий, стал воинствующим большевиком и шляется по тюрьмам. Он ненавидит старшего брата и их нелюбовь — взаимная.

Говорят, что в большевизме Григория больше эмоций, чем логического рассуждения. Своего рода отдушина. И я почти ничего не знаю о младшем Михаиле.

— Это мой друг, — ввернул я, — Это он попросил меня зайти к нему домой, если я поеду через Киев.

Михаил был моим соседом по лабораторному столу в зоологической лаборатории Петербургского университета. Очень высокий, под метр девяносто, с длинными русыми волосами, с усами и бородой он напоминал типичного Чеховского героя. Он был молчун и отличный работник. Я знал, что его отец очень религиозен, и был удивлён материалистическими убеждениями Михаила.

— Будь осторожен, — предупредил меня Майданский, — И не натолкнись на Григория. Я только позавчера встретил его в публичной библиотеке, и он до сих пор ещё в городе. Иногда, когда он в городе, он останавливается в их доме, мне кажется, чтобы досадить Николаю.

Таким образом, я отправился к Пятаковым. Майданский подвёз меня к дому.

— Будь осторожен, Пятаковы очень взрывоопасны в политическом смысле, — ещё раз предупредил он меня и уехал.

Улица на высоких холмах, окружающих Киев, была очень приятная. Было как-то странно тихо под высоким липами, которые толпились в переулках. Не было ни звука, ни голосов, и не видно никого. Название улицы было Подлипная — и она была таковой, и как бы, предавалась медитации. Дом Пятаковых, большой и белый, был в колониальном стиле и имел два крыла. Его украшали мраморные подоконники, и он тоже, как и улица, молчал. Вокруг дома был большой вишнёвый сад и кусты чайных роз.