На берегах Невы

Сидя в Бутырской камере и ожидая экзекуции, мы долго рассуждали на тему, почему так много людей поддержало коммунистов и было обмануто? Откуда была эта всеобщая атмосфера попустительства коммунистам?

Лично моя и ещё немногих сокамерников позиция по этому вопросу всегда была предельно ясной: я никогда не поддерживал коммунистов. С самого начала у меня не было иллюзий. Я боролся против коммунизма потому, что я верил в демократические идеалы и принципы. Я с ранней юности понял опасность коммунистической идеологии для русского народа. Я проиграл, я был в тюрьме, приговорённый к смертной казни, и я принимал свою судьбу без горечи, как логический исход проигранной битвы.

Николай Михайлов, один из моих сокамерников, был чистосердечен. Будучи председателем профсоюзов сталелитейных рабочих и максималистом-социалистом по убеждениям, он имел большой авторитет среди рабочих. Он прямо сказал, что он был предан и обманут коммунистами.

— Я призвал своих рабочих поддержать коммунистов, — сказал он мрачно, — И они последовали моему призыву.

— Почему вы это сделали? — спросил я его.

— Почему? Нелегко ответить на этот вопрос. Они были люди действия, решительные, и это привлекало меня. Они обещали райские кущи и очень настаивали на этом.

— Вы знали их прошлое? Их тактику?

— Конечно, знал. Десять лет они пытались заполучить контроль над моим профсоюзом. Они конспирировали против меня. Они обвиняли меня в реакционных и капиталистических тенденциях. Они фальсифицировали результаты выборов. Я вышиб их из профсоюза несколько лет назад.

— И тогда?

— И тогда… Ленин очень умён в своих лозунгах. Один из самых хитрых тот, что все кто его критикует — реакционеры и лакеи капитализма.

— Почему это вас смущало?

— Мой друг, какой человек хочет, чтобы его репутация сторонника прогресса, или либерала, или социалиста, была замазана. Поверьте мне, их пропаганда настолько умная, что половина членов моего же профсоюза подозревали, что я продался капиталистам.

Другие мои сокамерники горячо соглашались с Михайловым.

— Никто не хочет быть «отсталым» или «реакционером, — говорили они.

Я пытался доказать, что многие русские с самого начала не стеснялись открыто высказываться против коммунистов. Я сказал им, что надо быть идеалистом, но не до такой степени, чтобы быть потом одураченными.

Бутырская тюрьма с более чем тремя тысячами заключённых, страдала от отсутствия медицинского персонала, и меня попросили помочь. Таким образом, я получил относительную свободу передвижения внутри Бутырских стен. Посещая различные камеры, я был потрясён, что большинство политических заключённых принадлежало к интеллигенции: учителя, студенты, юристы, служащие, лидеры профсоюзов, высококвалифицированные рабочие. Только немногие были аристократического происхождения. Многие вообще понятия не имели, за что их взяли, надо полагать, из чистой профилактики. Некоторые сидели в Бутырке по несколько месяцев, никто их не допрашивал, их дела затерялись или были потеряны вообще. Между заключёнными царил дух взаимопомощи. Если левые, которые помогали сбросить Керенского, получали посылки, то они делились с защитниками демократического правительства. Всех объединяла ненависть к коммунистам. Я подружился со многими людьми. Некоторые пациенты более нуждались в моральной поддержке, чем в каких-то лекарствах. Несмотря на то, что я сам ожидал расстрела, я вспоминаю время, проведённое в Бутырках с чувством глубокого удовлетворения. Надеюсь, что я помог хотя бы кому-то из несчастных заключённых.

Однажды в июле, вскоре после обеда, я был вызван с вещами. Было два варианта: первый — расстрел, и второй — перевод в другую тюрьму. Однако, заключенные, вызванные на экзекуцию, тоже, как правило, сначала переводились в центральное управление Чека. В 1920 году по стране было столько много заключённых, чьи дела ещё не были оформлены в Чека, что тюрьмы по стране были переполнены людьми.

Был прекрасный солнечный день. Я медленно шёл за помощником надзирателя со всеми моими вещами: рубашкой, мылом и ложкой.

Когда весть о том, что меня уводят, пронеслась по тюрьме, все высыпали к окнам, чтобы попрощаться. Тысячи людей кричали слова прощания и вдруг они запели:

В первый раз за все мои годы политических приключений я не выдержал и разрыдался.

Надзиратель встретил меня приветливой улыбкой.

— Вы свободны, доктор.

На мгновение я лишился чувств.

— Может быть, это ошибка? — заикался я.

Надзиратель, который не был членом партии, улыбнулся.

— Мы рады, что вы покидаете нас в добром здравии.

Он пожал мне руку и вернул мне мои паспорт и деньги. В солнечный день я вышел из Бутырок в тумане. Это был как сон. Я не мог поверить своему счастью. Это было чудо. Почему они освободили меня? В принципе, обо мне делал запрос мой старый друг Николай Морозов, который был сейчас Директором Петроградского Научного института им Лесгафта. Но он не получил никакого ответа. Последний мой допрос вела женщина. Она была удивлена отсутствием информации в моём деле. Может быть, они всё потеряли? Я так никогда и не узнал, почему они отпустили меня.

Я был в Москве. Лето было в разгаре. Был жаркий, солнечный день Я гулял по улицам, наслаждаясь свободой, заново начиная свою жизнь. А затем я начал идти быстрее, быстрее, ещё быстрее, пока я не пришёл к вокзалу и не купил билет на Петроград. Я купил купейное место и проспал всю дорогу до Петрограда.

Прощай, Нева

1920 год. Я снова был в Петербурге после двух лет водоворота жизни. Город был депрессивно тих. Люди шли молча, как будто, погружённые в свои собственные мысли. Я взял извозчик до своего дома. Я позвонил в звонок. Мать открыла дверь. Она выглядела истощённо. Увидев меня, она начала истерически всхлипывать и целовать меня. «Мы думали, что тебя уже нет».

Она сообщила мне новости. Мой отец тихо умер в то время, когда я был в Бутырках. Более трагической была смерть моей сестры Варвары. Она только что закончила медицинский институт и была распределена в больницу. В это время как раз была эпидемия «Испанки», испанского гриппа.

Она заразилась в больнице. Инфекция была настолько злокачественной, что она умерла в тридцать шесть часов. Мои две другие сестры были замужем. Наташа была замужем за ассистентом по хирургии Военно-Медицинской академии. Старшая Лидия вместе с мужем жила у матери. «Твоих собак застрелили красные», — с сожалением сообщила мне мать. Они набросились на патруль и потрепали двоих.

— Да, они не любили большевиков, — сказал я.

— Твоя комната готова. Она ждала тебя все эти два года, — и мама снова начала плакать.

На следующее утро я поднялся очень рано и поспешил к Неве. Река была спокойной, а вода голубой. Я сидел на скамейке возле воды, как я сидел сотни раз до этого. В моём чувстве не было возбуждения. Что-то очень важное для меня пропало. В реке не было уже возвышенной жизни. Она была печальна. Или я сам был в грусти?

Этим же утром я пошёл в свою Биологическую Лабораторию. Она располагалась в пяти кварталах от Невы. Николай Морозов, который стал её директором после эмиграции Метальникова, тепло встретил меня. Он меня ни о чём не спрашивал. Кроме этого, по сравнению с его тюремным опытом, мой опыт был просто мал. Он сказал мне, что моё место свободно.

Я вернулся к своей научной деятельности. Я стремился к проблемам, которые занимали меня до начала политических событий. Я хотел забыть о политических переменах и вернуться к нормальной работе. Это было не просто. Везде, куда бы я не пошёл, на улицу, на медицинское собрание, на вечеринку с друзьями, я сильно чувствовал, что город живёт плохо спрятанным страхом. Никто не мог разговаривать свободно. Дискуссии избегались, были только поверхностные разговоры. И это ещё не всё, скоро я начал замечать, что люди, даже хорошо знавшие меня, избегали появляться со мной в общественных местах.