На берегах Невы

— О! — радостно воскликнул Васильев, — Они осмелились выстрелить в нас.

Васильев был хорошим стрелком. Он тут же убил одного и ранил второго, но тому удалось уйти.

— Их товарищи скоро настигнут нас, — заметил мой друг с особенным удовлетворением.

Голубые ели были покрыты тяжёлым покровом снега. Луна бросала свои яркие лучи на северный дремучий лес. Деревья недовольно шептали в своём растревоженном покое.

— Взгляни! Взгляни! — сказал я своему другу. — Как мороз украсил ёлочные ветки. Прямо, как детское лицо. Можно видеть глаза, рот, нос. Дед Мороз хороший художник.

Внезапно увидев это снежное детское лицо, комок подступил к моему горлу.

— Давно не встречал Новый год? Почему плакать, а не смеяться? — спросил Васильев.

— Это слёзы нежности.

— Безобидная философия, которая ничего не решает.

— Мы заблудились, — констатировал я.

— Да я это знаю, — забасил Васильев и начал ржать.

Он был доволен в преддверии нарастающей опасности.

Поднимался холодный, северный ветер. Мы подошли к концу узкой тропинки и повернули туда, где начинался свежий след. Внезапно, звук голосов донёсся до нас.

— Они преследуют нас. Опасная встреча на узкой дорожке, это само по себе прекрасное приключение. Восторг!

Он усмехнулся, зажёг папиросу и начал курить. Пламя его спички осветило моё лицо.

— Твоё лицо как будто в крови, может это кровь убитого мной солдата?

— Хватит паясничать, — я был злой.

Голоса приближались. Их было, как будто много, возбуждённые и злые. Мы сошли с тропинки и, проваливаясь в глубокий снег, поспешили в лес. Наспех мы вырыли среди ёлок окопчик и прикрыли его ветками. Несколько солдат появилось на тропинке.

— Смотрите, следы! Давайте пойдем за ними, — слышались голоса.

— Эй! Давай сюда! — прокричал им Васильев.

— Не стойте столбнем! Простудитесь! Идите сюда, тут мы!

Они двигались медленно, смущённые таким странным приглашением.

— Кто вы? Беглецы? Белые свиньи?

— Конечно! Давай быстрее, мы совсем замёрзли.

— Вперёд товарищи, слышите, они замёрзли!

Васильев осторожно высунулся, положил револьвер на сук и, прицелившись, выстрелил. Первый солдат остановился и со стоном рухнул. Ещё четыре выстрела последовали один за другим. Ещё трое были убиты, а двое убежали.

— Зачем ты их убил? — я начал выговаривать Васильеву.

— Зачем? — мой друг был в бешенстве. — Чтобы спасти тебя от неминуемой смерти.

Три дня мы шли по следу на лыжах. Было очень холодно. Наши руки, лица и ноги потеряли чувствительность. Никакого жилья, никакой охотничьей избушки. Мы съели весь хлеб до крошки, но ужасный февральский мороз только усиливался. Наши револьверы, покрытые льдом, стали бесполезны, и мы выбросили их ещё два дня назад. Мы подошли к концу леса и шли теперь по бесконечной, сияющей ослепительными лучами белой долине. Истощённый и окоченевший, я упал у небольшого ручья. Всё, что я хотел — это спать. Уснуть навсегда. Я был окружён деревьями, наклоняющимися ко мне, говорящими со мной и зовущими меня. Их прекрасные лица были покрыты золотистым снегом. Буквы, слова, имена проносились в моём мозгу. Деревья, как человеческие души, достигали небес. Я очнулся — мой друг тряс меня и улыбался, как мне казалось, жалкой улыбкой. «Мы должны жить, мой друг. Смотри, солнце — большой красный шар, скоро будет темно». Он продолжал трясти меня, пока я не проснулся совсем. Он тёр мои отмороженные щёки снегом.

Мы набрали сучьев и зажгли костер.

— На ужин мы будем пить таёжный чай.

Он добавил во вскипевшую воду немного еловых иголок.

На десятый день мы вышли к Белому морю, к местности, называвшейся Горы. Море в этом месте было узким и зимой замерзало. Огромные массы льда с севера медленно направлялись к югу, гонимые северо-западным ветром. Холод был не такой пронизывающий в близости моря.

Левая рука Васильева была отморожена и причиняла ему нестерпимую боль. Она начала чернеть и пухнуть: началась гангрена.

Мой друг посмотрел на руку. Затем он посмотрел на меня.

— Гангрена? — спросил он.

— Да, — выдавил я.

— Так. Откладывать нельзя?

— Нет.

Васильев молча снял свою шапку. Он всё ещё улыбался и сказал мне, что неотложные обстоятельства требуют немедленного хирургического вмешательства. Он порылся в своей сумке и вынул чистый кусок полотна, а затем, отрезал лямку от рюкзака. После этого, обнажив руку, он попросил меня наложить жгут между локтем и кистью. Погрузив руку в снег, он внезапно выдернул её, и молниеносным движением отрубил свою чёрную руку одним ударом своего топора.

Алая кровь хлынула на снег, заливая его. Снег, казалось, покрылся кровавыми буквами, которые было невозможно прочесть. Слова искупления, пропитанные кровью.

«Пожалуйста, затяни жгут», — его голос был сильным, а слова ясными, — «И перевяжи рану».

Мы дошли до Архангельска только через два дня. Васильев лёг в английский госпиталь и скоро был эвакуирован в Англию. Я сопровождал его к ледоколу «Русанов». Последнее, что он мне сказал, было: «Не сердись на меня, что я вовлёк тебя, мой друг, в эту фантастическую экспедицию».

Через четыре года я шёл по авеню Гамбетты в Ницце, во Франции. Приближаясь к rue de France, я заметил ресторанчик, предлагающий русские блюда: борщ, пирожки, блины и другую русскую еду. Я вошёл. Это был хороший ресторан среднего размера с баром, уставленным водкой разных сортов. Зал был полон. В углу около окна человек сидел за столиком. Это был хозяин, и это был Васильев. Увидев меня, он широко улыбнулся: «Я не ожидал тебя увидеть. Я очень рад».

Я часто видел его, пока не уехал в Америку. Он женился на француженке, и у них было трое детей. Он был очень счастлив и удовлетворён своей спокойной, домашней обстановкой. Он говорил о прошлом как о сне. «Хорошем сне», — уверил меня он.

Когда Господь защищает тебя.

Меня мучила ностальгия. Я болел без Петербурга, Невы и всего того, чего я был неотделимая часть. Я бродил по улицам Парижа, где мне осточертело всё: и его развлечения, и шикарные магазины, и богатые толпы красивых женщин. Ночами меня мучили кошмары: я видел реку, покрытую чёрным снегом, и снег угрожающе надвигался. Мы часто говорим о привязанности и любви между людьми, но редко, когда можно прочесть о любви к городу, деревне, дому или даже комнате. В моём случае это была любовь к реке, к Неве, такой холодной, как она есть. Это не прекрасная и ласковая река. Она часто мрачная, сердитая и недружелюбная. Но больше всего мне не доставало её. Мои отношения с Невой теряются в детстве. Ещё мальчиком я пытался говорить с ней, не получая ответа, никакой реакции, особенно, когда она стояла замёрзшая зимой, молчаливая более, чем в любое другое время.

Чтобы скрасить свою депрессию, я стал писать книгу. Это была простая книга без литературного стиля. Она называлась «Большевики о себе» и представляла собой сборник цитат из коммунистических газет. Книга была опубликована и имела огромный успех, оставаясь бестселлером целых шесть месяцев. Именно вследствие успеха этой книги Альберт Томас, издатель популярной ежедневной газеты «Информация», пригласил меня к себе в гости. Он попросил меня писать регулярно на русские темы в его газете. Кроме этого, я получил такое же приглашение от лондонской «Дейли диспэтч». Таким образом, я стал как бы иностранным корреспондентом двух влиятельных изданий.

Кроме того, что меня замучила ностальгия, у меня не было причин возвращаться в Петербург. Более того, всё было за то, чтобы оставаться в Париже. Я снимал маленькую квартиру на rue du Fleurus, недалеко от Jardin du Luxemburg. Это было всего несколько дверей от дома, где жила Гертруда Штейн. Я часто посещал институт Пастера, где мой друг профессор Метальников работал директором лаборатории экспериментальной медицины. Он раньше был директором Петроградской Биологической лаборатории, где я также работал. Он смог уехать из России вместе с семьёй. Он познакомил меня с рядом выдающихся учёных и среди них — профессор Безредко, который пригласил меня работать к себе. Всё это было довольно завлекательно само по себе.