Страница 22 из 74
— Да, — я всё ещё не мог его припомнить.
— Ваше замечание. Интересный постулат. Смертность человеческого тела, состоящего из бессмертных клеток, происходит от слабости эндокринной системы. Воодушевляющий подход.
— Только теория.
— Конечно, конечно…
Он вынул из кармана сигареты и предложил мне.
— Старение! Может быть, оно более комплексно? Укорочение костей, атеросклероз, мышечная дистрофия. Все ли из этих признаков контролируются гормонами?
— Почему бы и нет? Мы знаем столько мало об эндокринной системе.
— Согласен.
В течение нескольких минут мы сидели молча и курили.
— Вы студент медик?
— Нет, я студент университета по физиологии. А вы?
— Было глупо с моей стороны сразу не представить себя: Генри Бартельс, врач.
— Бартельс, Бартельс, — пробормотал я. — Вы, часом, не ассистент по психиатрии в клинике Бехтерева?
Он кивнул.
— Вы специализируетесь на физиологии мозга. Метальников сказал мне. Он сказал, что вы опубликовали интересную статью совсем недавно.
— Ничего особенного.
— Расскажите мне о вашей работе.
Он отрицательно закивал головой:
— Не сейчас, я не в настроении, — он поднялся.
— Я желал бы поговорить с вами дольше. Будем друзьями. Приходите завтра около двенадцати ночи, на этой же скамейке.
Он растворился в тумане, быстро уходя по направлению к реке.
Это было началом нашей дружбы, если это можно назвать дружбой между нами. Мы никогда не встречались по другим поводам, он не приглашал меня домой, он никогда не спрашивал меня о моём доме, как будто между нами была стена, которую нельзя было преодолеть. Однажды, много позже, он признался: «Мне нужно было с кем-нибудь поговорить, слушатель без близкой привязанности ко мне. Высказать вслух то, что глубоко сидит в моём подсознании».
Мы встречались летом в парке или на скамеечке, на берегу Невы. Осенью и холодной зимой мы встречались в маленьком кафе на Садовой улице. Он всегда сам назначал встречи, звоня мне по телефону. Он говорил мне о своих мыслях, внутренних конфликтах, эмоциональных проблемах. Позднее он был вовлечён в трагическую историю, о которой много говорили в медицинских кругах Петербурга. Я был единственным, которому он искренне рассказал, через что ему пришлось пройти в связи с этой историей.
Я находился под впечатлением и даже был польщён моей дружбой с ним, человеком гораздо старше меня, учёным с хорошей репутацией; человеком, глубоко понимающим человеческую природу. Его влияние на меня было сильным и длительным. Парадоксально, но это благодаря нему, я потерял весь свой интерес к самосозерцанию. Странно, но именно общаясь с ним, я лишился привычки самокопания. И каждый раз, возвращаясь после разговора с ним, я делал записи о том, что он мне сказал. Эти записи я сохранил на долгие годы.
Он никогда не жестикулировал руками, разговаривая со мной. Он смотрел прямо мне в глаза, как будто стараясь читать мои мысли.
— Да, — сказал он, улыбаясь, когда мы назавтра встретились с ним в саду на скамейке. — Да, я пытаюсь читать ваши мысли. Я работаю над телепатией, но не совсем над телепатией, этот термин недостаточно корректен.
И он объяснил, что если электрические, мозговые волны у двух людей схожи, то он могут читать мысли друг друга.
— Это требует огромной концентрации, что можно добиться только тренировкой.
Запутанный и немного раздражённый я пробормотал:
— А я не могу читать ваши мысли?
— Когда-нибудь сможешь.
— О чём я сейчас думаю?
И я начал думать о своём отце и его недавней болезни, которая приковала его к постели. Бартельс закрыл глаза, несколько минут он был в молчании.
— Твой отец, ты беспокоишься за его ревматизм.
Я кивнул.
— Мы часто говорим о сродстве людей. Я нашёл, что это сродство основано на совпадении электрических, мозговых волн. Между нами есть сродство, не полное, но есть. Я почувствовал это ещё вчера, когда мы встретились в первый раз. Я был рад, это разумная основа для дружбы и взаимного понимания, или, если вы позволите, для сродства.
Странный человек, подумал я.
— Нет, — засмеялся он. — Я не странный, просто научный подход. Просто научный подход к человеческим отношениям: между мужчиной и мужчиной, или между женщиной и женщиной. Вы часто чувствуете себя одиноким, не правда ли?
Я опять кивнул.
— Ваше одиночество идёт от вашей погружённости в себя. Поэтому вы не способны чувствовать других людей и найти того, у кого похожие электрические волны. Вы не способны понять свои мотивы и вашу потребность в сродстве с другими людьми. Большинство психиатрических отклонений является результатом отчуждения от других людей.
— Возможно вы правы, — сказал я.
Мне это было неприятно, меня раздражал анализ моего внутреннего я. Он, как бы чувствуя это, переменил тему.
— Пересечь время — вот достойная проблема для человеческой интуиции. Сродство человека к человеку основано на смутном и ненаучном термине — интуиция. Настоящее — это часть прошлого и основа для будущего. Наши предки оставили нам в наследство не только наши кости, цвет волос или глаз, или структуру мозга, но и ещё что-то, что я называю интуитивным комплексом.
Я улыбнулся.
— Вы правы, это ненаучный термин, однако, оставим как есть. Я часто думаю о великих людях прошлого. Думаю, с кем бы из них у меня могло быть сродство? Меня интересует сильное, во многом сходное сродство чувств. У меня часто бывают до боли реальные сны. Я живу в древней Греции, Я вижу Демокрита, я присутствую при встрече Демокрита и Гиппократа. Один из них — мечтатель, как я, другой — практический врач. Демокрит жил в Абдере, что довольно далеко от Афин. Он был уже средних лет. Его считали, кто — эксцентриком, кто — сумасшедшим. Поэтому друзья вызвали к нему Гиппократа, который к этому времени был уже знаменит. Таким образом, наш отец медицины пошёл в Абдеру и имел длительную беседу с нашим эксцентриком.
Я слушал с большим вниманием эту научную импровизацию.
— Вы можете представить себе, как они битых три дня обсуждают атомную теорию Демокрита? А его теорию, что человеческая душа состоит из атомов? Гиппократ возражал. Его диалектический ум отказывался принимать эту фантастическую теорию. Он очень торжественно спорил с Демокритом. Демокрит, который ко всему относился с юмором, защищал свою теорию. Через сотни лет моя теория получит подтверждение, говорил он.
С Демокритом бы я говорил на одном языке, но я не имею сродства с Гиппократом, и мы были бы чужие друг другу.
Мои встречи с Бартельсом были всегда событиями для меня. Он был настоящий учёный, с ищущим умом, с воображением, погружённый в научные исследования. Он знал всё, что было открыто в неврологии и психиатрии, включая иностранные публикации. Это он сказал мне о Фрейде и его, тогда сенсационном, учении. Бартельс не соглашался с Фрейдом. Он рассматривал Фрейда, как одностороннего учёного, готового не обращать внимания на противоречивые факты ради полноты своей навязчивой теории, — если мы примем фрейдистскую теорию, то получается, что человеческое существование не имеет смысла и цели. Оно бесцельно. Однако мы знаем из всей эволюции и, в частности, из духовной эволюции, что во всём есть цель: в видах, в особях.
Несмотря на его ко мне дружеское поведение, я никогда не был убеждён, что он, в действительности, привязан ко мне. Я всегда чувствовал, что я ему, как подопытная морская свинка, объект психологических и телепатических наблюдений. У него не было других друзей, с которыми он мог бы говорить свободно. Однажды я спросил его, одинок ли он. Он лишь добродушно усмехнулся.
— Мне не нужны друзья. Целый мир, его прошлое и настоящее — мои друзья. Мне не нужна любовь — наука моя любовь, моя вечная любовь, которой посвящена моя жизнь.
— Но женщины? — спросил я.
— Может ли женщина воодушевлять так, как наука? Такая не существует и не может существовать.
Я узнал, что ему 32 года и что он из Киева, где жили его родители. Его отец был врач и человек, подходящий ко всему с юмором. Бартельс видел родителей редко, пару раз в год, когда ездил в Киев тоже на пару деньков. Его родная сестра была замужем за его школьным товарищем, тоже врачом, ассистентом Киевского института микробиологии. Однажды он признался мне: