На берегах Невы

— Всё ещё жив? — спросил я его не очень вежливо.

— Очевидно, да, — он был спокоен и улыбался.

На каждой стороне головы я заметил небольшое синее пятнышко. Одно было немного больше и овальное, другое довольно круглое.

— Какая была цель этого эксперимента над собой?

— Не сердись, — мягко выговорил он мне. — Я только пытался выяснить, боюсь ли я смерти. Что такого необычного в естественном желании взглянуть в лицо проблеме всех людей?

— Это был довольно опасный эксперимент? — настаивал я.

— Ну и что, если был? Жизнь каждого человека в постоянной опасности с момента его рождения. Тень смерти следует за ним везде: болезни, несчастные случаи, сердце. Однажды ночью я чувствовал себя очень одиноко, беспокойно и несчастно, и я решил, что мне нужен сильный стимул для того, чтобы оживить моё желание к жизни. И я выстрелил в себя…

— Действительно всё очень просто, — я всё ещё был в раздражении.

— Нет, я так бы не сказал, — сказал он мрачно. — Просто не было. Могло бы так казаться, факты просты сами по себе. Я взял пистолет отца, встал перед зеркалом, поднял его к правому виску и выстрелил…. Это всё…. Пуля вышла с другой стороны.

Своим пальцем он коснулся синего пятнышка с левой стороны.

— Они сказали моему отцу, что у меня был один шанс из тысячи остаться живым. Они беспокоились, что я могу потерять зрение, но я здесь и неплохо себя чувствую, за исключением случайных головных болей.

— Что за глупость! — воскликнул я.

— Это не глупость, — сказал он строго. — Человек имеет право решить свои собственные конфликты. Разве нет?

— Тебе не приходило в голову, что ты мог убить себя?

— Я не знаю… наверно нет, я помню эти минуты довольно чётко. Я стоял перед зеркалом с пистолетом в руке. Несколько часов… может быть, часов. Это казалось часами. Решение было принято, и я знал, что выстрелю. Я стоял перед зеркалом и внимательно рассматривал лицо, которое я там видел. Это было лицо незнакомца. Он был спокоен, хотя некоторая бледность выдавало его внутреннее напряжение. Я думал, вот человек, который скоро умрёт, и всё равно какая-то апатия была на его лице и фаталистическое приятие скорого конца. Я старался думать о жизни, смерти и бессмертии, но вместо этого глупейшие вещи приходили мне на ум. Я вспомнил, что я взял книги, и они должны были быть возвращены. Я решил, что уже поздно, и об этом не надо беспокоиться. Одна весёленькая мелодия, которую я слышал недавно, вдруг закрутилась у меня в голове, и ещё стихи, которые я учил в школе, и утренний разговор с лакеем. И я понял, что моя попытка закончится провалом, что моё подсознание, или что-то во мне старается избегнуть неизбежной конфронтации со смертью. Моё эго отказывалось встретить смерть лицом к лицу. Я был на грани остановить эксперимент, однако, я решил во всяком случае продолжить — я выстрелил. Моя рука была твёрдой, моё лицо неподвижным как маска. Мой ум был пустой, совсем пустой, когда я потерял сознание…., и это собственно всё относительно эксперимента со смертью…..

Скоро после своего полного выздоровления Шторнбург уехал из Петербурга, и больше года я ничего не слышал о нём. Однажды он позвонил мне и попросил прийти. Я нашёл его в мрачном настроении.

— Я наелся…, — провозгласил он резко.

Я узнал, что он путешествовал от монастыря к монастырю. Он посещал отшельников в Соловецком монастыре и оставался с ними в течение месяцев, сутками голодал с ними, стремясь найти покоя для души. Он был тощий, бледный почти пропащий.

— Они просто в бегстве, — сказал он. — Они не хотят смотреть в лицо трагедии жизни…. Нет мне ответа кроме сумасшествия.

А затем случилось чудо. Маленькое, незначительное происшествие разрушило его внутреннюю изоляцию от внешнего мира. Был холодный день в марте. Улицы города были покрыты льдом, и было очень скользко. Даже лошади, которые везли повозки и сани, падали и не могли подняться. Николай был на Александровском мосту, просто наблюдая людей, «которые копошатся как муравьи». Истощённая, старая лошадь, тащившая тяжёлую телегу, поскользнулась и упала. Разозлённый извозчик начал хлестать беспомощное животное. И вдруг, как будто проснувшись от долгого сна, Николай потерял своё обычное безразличие и индифферентность. Он как сумасшедший подскочил к извозчику и сбил его с ног. Он подбежал к несчастной лошади и обнял руками её шею, и больше он ничего не помнил. В сознание он пришёл только через два часа в больнице. Когда я видел его этим же вечером в его доме, он уже был счастливый и улыбающийся.

«Это чудо», — сказал он, — «Что-то во мне, что держало моё внутреннее эго в заключении, разрушено. Я потерял мои страхи, мои комплексы, мою горечь. Однако, в отличие от Ницше, который кончил в сумасшедшем доме после аналогичного шока, я здоров. Чудо, но в отличие от Ницше, я психически здоров».

И это, действительно, оказалось чудо психологического парадокса. Николай возвратился к своей литературной работе и стал более общительным. Он уже не был таким антисоциальным как прежде. И теперь, через два года, он влюбился в девушку, а так же влез в коммунистическую активность. Этот человек, которого я очень любил, но который, если и был нормальным человеком, но был, во всяком случае, неизлечимым невротиком или даже психотиком. Испорченный сын богатых родителей, не осведомлённый в политических делах, он вдруг становится лидером левой социалистической партии, ярым сторонником и подвижником коммунизма и врагом демократического правительства. Я решил увидеться с ним и постараться сменить его политическую ориентацию.

Он был рад меня видеть, и мы провели вечер, вспоминая старые времена, нашу гимназию и наших учителей. Он имел весёлое, и даже возвышенное настроение, свободно признаваясь в своей любви к Ольге и свою переполненность этой эмоцией.

Он не был настроен обсуждать его политические убеждения и бесконечные политические ссоры с ней, так как она была против коммунистов. Когда я настоял и попытался поставить под вопрос правильность его коммунистических убеждений, он стал раздражённым и почти рассердился.

— Я бы предпочёл это не обсуждать. Я хотел бы, что бы мы оставались хорошими друзьями. Но если ты хочешь…. Я только могу повторить, что я сказал вчера. Я верю в ленинскую доктрину. Я верю, что он приносит новый мир страдающему человечеству. Я следую ему с открытым разумом, хотя ещё формально и не вступил в большевистскую партию. Я поддерживаю его искренне и с энтузиазмом.

— Ты соображаешь…, — говорил я, стараясь переубедить его, — Что все эти их лозунги — это умно замаскированная демагогия?

Но он отказался слушать, он отказался спорить в той области, в которой он мало понимал.

— Почему ты отказываешь мне в праве иметь иллюзии, даже если они всего лишь иллюзии? — вспылил он.

Я пожал плечами: «Хорошо, больше не будем обсуждать политику, но я тебя предупреждаю, что ты дорого заплатишь за свои иллюзии». Затем я обратился к более нейтральным темам.

У меня не было возможности видеть его в следующие три месяца, но я слышал об его огненных выступлениях на разных митингах. Вместе с Камковым и Штейнбергом он внёс огромный вклад в победу коммунистов в России. Его искренность, его энтузиазм, его безграничная вера в Ленина привлекала тех, кто ещё готов был оказать поддержку Временному правительству. Без таких бескорыстных попутчиков, как Николай, победа коммунистов вряд ли была бы возможна, говорят сами историки коммунистической революции.

Прошло два года, медовый месяц союза коммунистов и левых социалистов кончился. Камков и многие другие исчезли в советских тюрьмах. Другие, более умные или везучие, бежали из полицейского государства, организованного Троцким и Лениным. Немного осталось в живых соратников, которые прятались под чужими фамилиями и надеялись найти утраченную свободу за границей. Среди них был и Николай. Его отец умер, и всё огромное состояние Николая было конфисковано. Обозлённый, он работал в деревне возле Гатчины. Но его обозлённость к коммунизму, нарастающая с каждым днём, никак не была связана с потерей состояния. Он никогда не ценил материальный комфорт. Даже шок, вызванный предательством советских лидеров, которые предали его и его друзей, помогавших сбросить демократическое правительство, не был причиной его ненависти коммунистов. Он так понимал, что это всё уже дело прошлого. Его острая, часто непереносимая обозлённость была вызвана отсутствием Ольги. Он потерял все её следы в первые дни Октябрьского переворота. В то время как месяцы проходили без известий, его любовь к ней становилась растущей проблемой. Он ни о чём не мог больше думать. Он пытался найти её — напрасно. Её брат был в Крыму, но её не было с ним. Только к концу второго года он узнал, что она бежала в Архангельск, и работает медсестрой в одном из госпиталей Красного Креста.