Страница 6 из 140
Митрофан передал Баосе алмаз и, усмехаясь, наблюдал за ним. Баоса с сомнением повертел алмаз в руке.
Тем временем Митрофан извлек раму, вымерил и начал, к удивлению Баоса, алмазом резать стекло; провел — зирк — и белый след остался на стекло, но стекло не распалось.
— Э-э, Митропан, твой алмаз только след оставляет, а мой нож кабанью кожу надвое режет, — усмехнулся Баоса.
А Митрофан тоже хитро усмехнулся, слегка нажал на стекло, и оно распалось на две половины.
— Вот так, — сказал он, — а твой нож на стекле даже следа не оставит.
Так в большом доме появилось стеклянное окно. Теперь ему достаточно приподняться с постели, и он все видит, что делается на улице. Далеко видит.
Баоса прилег поудобнее и закурил трубку. На улице заплакала одна из девочек, и тут же раздался голос Агоаки:
— Хорхой! Ты опять сестренку обижаешь? Исоака, Исоака! Погляди только, что делает твой сын, опять обижает сестренку. Ах ты, негодный! Ну, погоди, далеко не убежишь.
«Опять Хорхой, ох неугомонный ты, Хорхой, — усмехнулся про себя Баоса. — Не Хорхой,[5] прямо ястреб».
— Мы из тебя суп сварим! — звонко закричала дочь Агоаки Гудюкэн.
В фанзу вошла Агоака, за ней по пятам плелись четверо детей, три девочки и Кирка, сын Калпе. Старшая, Гудюкэн, подсадила младших девчушек на нары рядом с Баосой, потом сама залезла, достала берестяную коробочку с нанайскими куклами — акоан — и расставила их перед младшими.
Чем-то недовольная Агоака бренчала посудой возле очага и ворчала:
— Если эта Далда чего возьмет, потом не разыщешь. Уберет посуду, а ты ищи здесь полдня. Гудюкэн, ты не видела большую чашку?
— Нет, — ответила девочка, не оборачиваясь.
— Тоже мне помощница растет, никогда она ничего не видит. Ты почему Дяйбу не защитила? Ах, этот Хорхой, куда только отец смотрит! Ну, погоди, я сама за него возьмусь, если отец с матерью не хотят его утихомирить…
— Ты одна шумишь на весь дом, — не выдержал Баоса. — Рано состарилась, дочь, как старушка ворчишь. Чего мальчика ругаешь?
— Ты, ама,[6] не защищай его, он такой негодный, всегда сестренку обижает. Ему не нравится, что мать с отцом ласкают больше девочку…
— Аих! Наговоришь ты…
— А ты не защищай! Какой жалостливый стал! Я что-то не припомню, чтобы ты нас маленьких так жалел.
Баоса вытащил изо рта трубку, взял за мундштук:
— Я еще на ногах стою, руки еще палку держать могут.
— Вот, вот, ты только нас трубкой и бил по затылку да по лбу.
Агоака нашла наконец нужную ей чашку и, опасливо оглядываясь, вышла на улицу. Баоса поморщился от боли в пояснице, заелозил в постели, устраиваясь поудобнее. Рядом девчушки расставили куклы — акоаны.
— В гости не будем играть, — командовала Гудюкэн, — в гости мы уже ездили, будем играть в мам, я буду вашей мамой.
Баоса невольно слушал эту детскую болтовню и вспоминал такую же игру в акоан здесь, на этих же нарах, тогда дети изображали тоже своих матерей, жен старших сыновей Баосы — Полокто и Пиапона. Долгих десять лет прошло с тех времен. Десять лет не живут старшие сыновья с Баосой. Внучки, игравшие в куклы, повыходили замуж и сейчас пеленают, качают в люльках своих младенцев.
Жизнь проходит, неумолимо проходит, незаметно подкралась старость, мучают всякие болезни, заломит поясницу, да заноют кости ног, что-то придавит грудь, так что трудно вздохнуть. Старости не избежать. Баоса уже прадед, теперь ему надо считать уходящие года по своим болезням, а ведь еще два-три года назад он вел счет по появлявшимся на свет внукам и правнукам. Он радовался каждому новорожденному и особенно тому, который появлялся в его доме: Баоса тогда еще лелеял мечту восстановить большой дом. Он не рассчитывал вернуть старших сыновей, те обзавелись при помощи русских друзей добротными рублеными домами, но с Баосой жили младшие сыновья да муж Агоаки, «вошедший» в большой дом Улуска; появились внуки и внучки, заполнили дом плачем, криком и звонким смехом. Появление младенцев в доме означало восстановление большого дома, и Баоса не замедлил собрать совет мужчин, где старшего удачливого Дяпу мужчины признали де могдани, а распорядительницей домашнего хозяйства, продовольствия — громкоголосую старшую Агоаку. С этого дня все законы большого дома вновь вошли в силу.
Но не прошло и месяца, как самый младший Калпе заявил, что тоже собирается, по примеру старших братьев, обзавестись своим рубленым домом: это означало, что он выходит из большого дома.
Баоса знал привязанность Калпе к Пиапону, помнил, как десять лет назад младший заступился за брата, собрался вместе с ним выходить из большого дома. Братья дружили все годы, бывали зимы, когда Калпе уходил из зимника отца к брату и охотился с ним.
Баоса ничего не ответил младшему, он знал, что его слова уже десять лет ничего не значат, что сыновья только вежливо выслушивают его, но поступают по своему усмотрению. А стоит ему, как в прежние годы, накричать и поднять руку, и они в тот же час уходят в дома старших братьев. В большом доме его пока еще слушались лишь «вошедший» безответный Улуска да женщины. А с ними разве восстановишь большой дом? Так старому Баосе пришлось отказаться от этой мысли. Единственное, что он сделал, — это попросил Дяпу и Калпе не покидать дом до его смерти. Сыновья промолчали, но, кажется, согласились с ним, потому что до сих пор еще не готовят бревна для дома.
— Дедушка, разве палкой можно бить? — спросил Кирка.
Баоса устало закрыл глаза. Бил он палкой своих детей? Совсем еще маленьких? Нет, как бы зол он не был, он никогда палкой не ударил ребенка; другое дело, когда они повзрослели…
— Нельзя бить палкой, он обидится и совсем уйдет от нас, — сказал Баоса. — Нельзя бить маленьких.
— Вот я говорил, я говорил, — торжествовал Кирка.
— А тебе не стыдно с девочками в акоан играть? Тебе уже пять лет, ты совсем взрослый мужчина. Где твой лук и стрелы?
— Лук здесь, а стрел нет, Хорхой отобрал.
— Ах, этот Хорхой, я ему больше не буду делать стрел.
— Он все стрелы теряет, — Кирка на четвереньках приполз к деду. — Дедушка, ты мне сделаешь новые стрелы? Такие, с набалдашником на конце. Если такие стрелы будут, я в птичку попаду. Вчера я чуть-чуть не попал в птичку, вот столечко промазал, — мальчик показал двумя пальцами промежуток не больше толщины его мизинца.
— У тебя еще руки слабые, лук не можешь натянуть.
Мальчик согнул правую руку в локте, потрогал бицепс и гордо сказал:
— Потрогай, дедушка, на, потрогай, видишь, какие твердые, тверже, чем в прошлый раз.
Баоса усмехнулся, потрогал тощие ручонки внука.
— Да ты прав, ты сильнее стал. Ты каждый день камешки бросай, стой всегда в одном месте и бросай, чем дальше будет лететь камешек, тем, выходит, больше у тебя силы. Потом в цель бросай, попадешь — хорошо, выходит, у тебя глаза меткие, охотничьи.
— Я метко бросаю, я метче Хорхой бросаю…
— Э-э, это уже нехорошо, ты хвастаешь.
Мальчик покраснел, опустил черную головку.
— Больше я не буду, — еле слышно пробормотал он.
— Вот и хорошо: хвастуны, лгуны — самые нехорошие люди. Их никто не любит. А честных людей все любят, и все им верят. Хорошо, я сделаю тебе стрелы с набалдашниками. Только вот поясница болит, не могу…
— Я сам схожу, дедушка, я знаю, где стрелы растут.
«Шустрый мальчишка, добрый охотник выйдет, — думал Баоса. — Честный должен получиться человек, отец его всегда мне в глаза все честно говорит. Пойдет в Калпе — будет человеком. Только бы живы и здоровы выросли. Хоть и нет большого дома, а все равно род наш увеличится».
В дом вошли Агоака с вкусно дымящимся котлом и жена Калпе, Далда. Агоака забренчала посудой, начала раскладывать в миски горячие куски сазанов и толстолобов. Далда подошла со столиком к Баосе и спросила, какие куски и какой рыбы хочет свекор. Это правило, сохраненное Агоакой еще со времен большого дома, пожалуй, было единственным преимуществом Баосы перед другими мужчинами, приятным напоминанием прошлого, когда он был хозяином. Баосе всегда приносили удовлетворение эти приятные вопросы невесток, и, чтобы не выдавать своих чувств, он просил подавать то, что попадет в его миску. Но Агоака всегда находила ему лучшие куски мяса или рыбы, а если наливала суп, то густой и жирный.
5
Хорхой — квохта.
6
Ама — отец.