Белая тишина

Он даже не смел думать о поездке в Маньчжурию. Он хотел, как Калпе, который уже раз ездил на русской железной лодке до Хабаровска — Бури, съездить вниз по Амуру до Николаевска, который нанай называют — Мио. Но во всем виноват Холгитон.

Как-то зимой на охоте, когда Пиапон пришел в его аонгу слушать сказки, он начал рассказывать о Маньчжурии. Холгитон рассказывал о Сан-Сине так, будто родился в этом городе и прожил половину жизни, а на самом деле он никогда не бывал в нем. Пиапон почувствовал, как начала жечь его давнишняя жажда, и он решил во что бы то ни стало, при первой возможности, съездить в эту страну, посмотреть на нее своими глазами, пощупать своими руками.

И такая возможность вдруг представилась: прошел слух, что хозяин халико Американ собирается ехать в Сан-Син. Пиапон сперва договорился с зятем, с братьями Калпе и Дяпой, чтобы они заготовили ему летом рыбий жир, осенью кету и юколу, и, лишь когда те дали согласие, поехал к Американу в Мэнгэн.

Узнав о предстоящей поездке Американа и Пиапона, засобирался и Холгитон.

«Перед смертью хочу, чтобы моя нога походила там, где ходила нога моего отца-халады», — торжественно заявил он.

Халико все выше и выше поднимался по Амуру, и Пиапон уже много узнал такого, чего никогда не увидел бы, сидя в Нярги, познакомился с интересными людьми, которых никогда бы не встретил.

Но чем дальше удалялся он от родного дома, тем больше ощущал, как раздваивается он сам: один Пиапон рвался в Хабаровск — Бури, в Сан-Син, другой тянул обратно в родное Нярги.

«В Хабаровске — Бури продай пушнину, закупи что надо, садись в русскую железную лодку и вернись в Малмыж, а там до дома — раз плюнуть», — твердил второй Пиапон.

«Плешина твоего отца.[2] Посмотрим Сан-Син!» — протестовал первый.

— Дорогу осиливают только сильные, — неожиданно для самого себя вдруг сказал вслух Пиапон.

Американ приподнял голову, удивленно посмотрел на кормчего.

— Чего разглядываешь? — спросил Пиапон.

— Ты что-то сказал?

— Вон впереди, что за мыс?

— Это уже Хабаровск, или по-нашему — Бури.

В город прибыли глубокой ночью. Гребцы устали смертельно, многие засыпали за веслом и просыпались только тогда, когда их весла ударялись друг о друга. Когда подъезжали к городу, Американ стал на корму, покрикивал на гребцов, ободрял. Кое-как обогнули Хабаровский утес, возле которого сильное течение отбрасывало назад большую почти пустую лодку. За утесом, проехав немного, свернули в заливчик, забитый джонками, лодками, кунгасами. Втиснувшись между двумя джонками, закрепили лодку и тут же уснули мертвецким сном.

Утром Пиапон проснулся от людского гомона, от стука весел, топота ног.

Солнце только успело выкрасить небо в кроваво-красный цвет, а люди уже заполняли берег, спешили куда-то по своим делам, Пиапон сам всегда вставал в такую же рань и любил людей, которые на ногах встречали солнце, но сейчас не мог заставить себя поднять голову и выйти на берег: все тело ныло, усталость камнем давила на грудь. Пиапон вновь задремал и проснулся, когда солнце поднялось над низкими домами, стоявшими на берегах вокруг заливчика.

— Ну-ка, наберите щепы, дров, доски, где можно стащите, — командовал Американ.

— Как это стащить? Чужое? — спросил кто-то из молодых.

— Здесь тебе не в тайге, а город, если не стащишь чужое — другого не достанешь. Живо шевелитесь, костер разожгите, котлы ставьте, уху будем варить.

— А ты рыбу наловил? — усмехнулся Холгитон.

— Эх, Холгитон! Здесь город, здесь все можно купить, лишь бы деньги были.

— Рыбу собираешься покупать?

— А что? Куплю.

«Рыбу покупать? — удивился Пиапон. — Это ту самую рыбу, которую мы ловим своими руками?»

Пиапон знал, что русские торговцы охотно покупают у нанай рыбу, но он впервые слышал, чтобы нанай для котла, для своего желудка покупал рыбу.

«Да, Американ уже везде побывал, он все знает», — подумал Пиапон, надевая верхний халат.

Недалеко от заливчика на берегу Амура, будто муравьи, копошились сотни людей. Китайцы, корейцы в больших корзинах на коромыслах носили молодую зелень; краснощекие русские бабы предлагали молоко, творог, сметану, сливки; бронзоволицые рыбаки молча подавали покупателям живых, разевавших пасти, словно зевая, сомов, трепыхавшихся желтых, с лопату, карасей, подпрыгивавших на земле толстых сазанов.

Американ, взяв с собой Пиапона и молодого охотника, направился в эту человеческую круговерть. Он шел через толпу прямой походкой независимого, бывалого человека, бесцеремонно расталкивал людей, заглядывал в лица торговцев.

Пиапона опять удивило это новое перевоплощение Американа, его важный, независимый вид. «Да, Американ другой человек стал, совсем другой», — подумал он.

Подошли к рыбному ряду. Пиапон еще издали, через головы людей, заметил толстенького коротыша, бойко торговавшего рыбой. Он был в русской одежде, но короткие косички болтались на затылке, как хвост поросенка.

— Риба, риба, сазан, сом! Сазан, сом! — вопил коротыш.

Американ подошел к нему, хлопнул по плечу. Коротыш обернулся. Пиапон заметил его замешательство, растерянность в глазах, но торговец тут же справился с собой, широко улыбнулся, обнял Американа.

— Приехал? Когда приехал? Почему не заходишь? — затараторил коротыш. — Едешь, выходит, в Сан-Син? Слово выполняешь? Ты человек слова, ты что сказал — всегда исполнишь. Заходи ко мне. Где остановился?

— Вот что, друг, — перебил его Американ. — Мои люди хотят ухи из твоей рыбы. Голодные мы, понимаешь?

— Так ты же знаешь, это не моя рыба…

— Деньги будут. Давай рыбу, вода скоро закипит в котлах.

«Что же это такое? Нанай у нанай покупает рыбу? Как же так? Если он городской нанай, то приезжему земляку продает рыбу, а не отдает так, как мы отдаем любому, кто бы он ни был — русский, китаец, кореец? Это так говорит закон города — своему земляку продавай рыбу?» — думал Пиапон, возвращаясь к лодке.

Два костра с котлами вовсю полыхали.

— Плохо с дровами, — сказал Холгитон, — долго здесь не будем оставаться.

— Посмотрим, — опять неопределенно ответил Американ.

После завтрака охотники оставили караульщиков и разбрелись по городу. Пиапон шел с Холгитоном. Они поднялись наверх по пологой сопке и оказались в городе. Прямо перед ними возвышались высокая церковь, правее красивое трехэтажное кирпичное здание, дальше еще одно, другое, третье, дома стояли один за другим, а между ними пролегла улица. Пиапон впервые видел такие большие каменные дома, большие стеклянные окна, впервые встретил такое множество людей. Он шел медленно, неуверенно, каждому старался уступить дорогу, идя по самой обочине тротуара.

— Хорошо сделал, что поехал с вами, — говорил Холгитон, — а то умер бы и не увидел этих домов да широких дорог между ними. Как ты думаешь, Пиапон, наше стойбище все вместилось бы в одном таком доме?

— Я думаю, не только няргинцы, а и болонцы, хулусэнские, мэнгэнские — все вместились бы. Дома-то эти вверх выросли.

— Если бы я в молодости видел все это, то мои рассказы были бы интереснее, в сказках мои герои проходили бы через такие красивые города, жили бы в трехэтажных домах. Ох, Пиапон, сейчас только я начинаю понимать, как мы малы… нет не то, как мы мало знаем, мало видели и от этого, наверно, глупее других. Пиапон, надо много ездить, много повидать, тогда станешь умнее.

— Говорят русские, что люди умнеют от чтения книг.

— Может, это тоже верно, но я не знаю, я не умею читать.

Холгитон с Пиапоном опасливо и неловко заходили во все встречные магазины, ларьки и подолгу рассматривали каждую вещь, в мыслях прикидывали, как та или иная вещь подошла бы их женам, детям.

После полудня они вышли на утес. Отсюда, как на ладони был виден крутой изгиб Амура, острова и редки.

— Смотри, Пиапон, как наш Амур здесь поворачивает, — восхищенный увиденным, проговорил Холгитон. — Он как туго натянутый лук, вот почему нанай свое стойбище на месте этого города раньше называли Бури![3] Понял теперь? И это я мог бы рассказать людям, и в сказках Мэргэн-Батор проехал бы по реке, похожей на натянутый лук. Эх, Пиапон, почему я в молодости не увидел всего этого!

2

Плешина твоего отца — нанайское оскорбительное выражение.

3

Бури-Лук. Так называлось стойбище, стоявшее на месте нынешнего Хабаровска.