Белая тишина

— Пота, ты почти здоров, Харапай тебя поставил на ноги, — сказал он больному. — Я поеду на Харпи, может, живой кто остался, помощи ждет.

По реке плыли последние льдины из озера Болонь, возможно, еще на озере остались кочующие поля льда, но они не опасны умелому охотнику. Токто за день собрался в путь и, с разрешения доктора Харапая, выехал на реку Харпи. Озеро Болонь очистилось ото льда, и на нем с раннего утра до поздней ночи свистели, чирикали, крякали тысячные стаи перелетных уток.

На третий день пути Токто добрался до Полокана, объехал его соседней протокой, поднялся на высокую релку и издали смотрел на родное стойбище. Он увидел свой дом, землянки соседей, фанзу старика Чонгиаки, большой дом Пэсу Киле — все дома стояли как и прежде, казалось, люди на время покинули их, уехали на весенний лов рыбы. Токто, не отрываясь, смотрел на свой дом, и ему казалось, что сейчас откроется дверь и произойдет чудо — на улицу выйдет милая старшая жена — Оба. Глаза слезились от перенапряжения, но Токто продолжал смотреть на свой дом. Чуда не произошло, дверь не открылась, и добрая Оба не вышла. Токто закрыл глаза и медленно опустился на холодную землю. Ему казалось, что в шуме ветерка слышит прощальные слова старшей жены: «Ты был всегда хорошим. Я гордилась тобой… я всегда тебе буду помогать. Я сделаюсь добрым духом… Беги, спасай Кэкэчэ, спаси мою дочь… Скажи, любила ее старшая мать… очень любила».

Ветерок шелестел прошлогодней травой, шуршал опавшими старыми листьями. Токто сидел, опустив голову между коленами, крупные слезы его падали на мертвые листья, а под этими листьями уже пробивалась новая зелень, ее еще не видно, но пройдет немного времени, и она буйно зазеленеет на этой релке, радостно зашелестит на ветру. Жизнь есть жизнь. Токто вытер мокрые глаза, последний раз оглядел свой дом, все стойбище от нижнего конца до верхнего, и мысленно попрощался с ним. Он больше никогда не увидит свое стойбище таким, каким видит сейчас, летом приедут охотники из соседних стойбищ и длинными шестами, не приближаясь к землянкам и фанзам, будут их разрушать. Так они похоронят умерших сородичей в их же собственных фанзах.

Токто вышел на берег, умыл лицо холодной горной водой и поехал дальше. Он мог бы переночевать на релке, но ему не хотелось больше видеть родное стойбище и чувствовать его близость. Только после наступления кромешной темноты он пристал к берегу и уснул в оморочке. Утром на рассвете подбил одним выстрелом трех шилохвосток, сварил завтрак и плотно поел.

«Все беженцы ушли вверх по реке, так требует обычай, таежные законы, — думал Токто. — Вниз по течению бежали только мы одни, и по течению за нами спускалась болезнь, так должно быть. Мы нарушили таежный закон, бежали к людям, им несли болезнь… Может, и правда, мы неправы были, да наше счастье, что нашелся русский человек Харапай, он спас нас всех. Но спаслись ли те, которые бежали в тайгу, вверх по реке? Не зря ли я еду?»

Недолго размышлял Токто, он был не такой человек, чтобы остановиться на полпути. Токто заезжал в каждый заливчик, поднимался на каждую релку, останавливался на больших кривунах и искал следы стоянок людей. Особенно его влекли те мысы, где тайга вплотную приступала к реке, он знал, что такие мысы излюбленные места стоянок охотников.

Охотничье чутье не обмануло Токто, на одном из мысов он обнаружил шалаш, сделанный из хвои. Он обошел вокруг шалаша, однако свежих человеческих следов не обнаружил. Тогда он заглянул внутрь шалаша и отпрянул назад: там лежало два скорчившихся трупа.

Кто они, откуда, отчего умерли? Токто этого не знал, и знать ему не следовало, он обязан их захоронить под их жильем. Токто вырезал длинный шест и без труда разрушил хвойный шалаш, хвоя покрыла оба трупа, и только в одном месте из-под нее выглядывал какой-то предмет. Это была охотничья шапка, богато разукрашенная орнаментами.

«У кого же я видел эту шапку?» — подумал Токто.

Весь день пытался вспомнить, кто был хозяином красивой шапки, но так и не вспомнил. А вечером того же дня Токто увидел дымок. Подъехал. На берегу между густыми деревцами черемухи стояла охотничья палатка, возле нее тлел костер. Вокруг никого. «Если горит огонь, значит жив человек», — подумал Токто и подошел к палатке.

— Кто-нибудь здесь есть? — спросил он.

В палатке кто-то зашевелился.

— Кто там? — спросил еле слышный женский голос.

— Выходи сюда.

В палатке заплакал ребенок, но плач этот походил, скорее, на стон, на щенячье скуление. Прошло довольно много времени, пока из палатки выглянуло изможденное женское лицо с глубоко запавшими глазами. Женщина оглядела Токто, застонала.

— Кто ты такая? — спросил Токто. — Откуда? Чем болеешь?

— С голоду умираем… — прошептала женщина.

Токто больше не стал спрашивать, принес свой котелок с остатком вареной утки и стал подогревать на огне. Потом он с ложки накормил женщину и ее сына, мальчика лет трех-четырех. Сперва он дал им по две ложки наваристого супа и, как ни просила женщина и ни плакал ребенок, — отказался больше дать. Токто много слышал, как изголодавшиеся в тайге охотники, сразу набрасываясь на еду, тут же умирали от боли в желудке.

— Потерпите, немного потерпите, пусть ваши желудки привыкнут к пище, — уговаривал он мать и ребенка.

— Аоси,[32] ради всего на свете, дай еще супу, — просила женщина.

Токто показалось, что он ослышался и потому спросил:

— Ты назвала меня аоси?

— Да, аоси… дай супу…

— Кто ты?

— Сноха… из большого дома… дай…

Как ни пытался Токто узнать по чертам лица женщины, которая же это сноха Пэсу Киле, но так и не узнал. Всю ночь не спал Токто, всю ночь через небольшие промежутки времени подкармливал женщину и мальчика. Мальчик сидел на коленях у Токто, он был легок как перышко, кости да кожа.

На следующий день женщина немного ожила, она уже могла сидеть, ползком выходила и заходила в свое жилье. Звали ее Сиоя, она была второй снохой Пэсу, женой Годо. А сына ее звали Гида.

— Бежала я с сыном, взяла из амбара что попало под руку, ничего не соображала, только об огне и думала, без огня не проживешь. Муки взяла, крупы… еда была, — Сиоя говорила медленно, останавливалась надолго, дышала с трудом. — Потом встретился нам молодой шаман с женой…

«Да! Вот чья это шапка! — вдруг вспомнил Токто. — Да, это красивая шапка молодого шамана».

— Он заболел тоже, попросил муки, зачем просил, когда у него своя была? Я отдала часть муки и бежала от них… Если бы я была мужчиной, мы бы не голодали так… я даже ружья не взяла с собой. Кончилась мука, крупа, собаки разбежались голодные, что им тут делать… Одну мы все же съели. Потом совсем плохо стало, мы пили только черемуховый отвар… ветки варили… Не было бы сына, спокойно умерла бы, для него только и жила…

«Не зря я приехал, — думал Токто, слушая горестный рассказ Сиои. — Хоть ее с ребенком спасу. Привезу в Болонь, доктор Харапай ее быстро на ноги поставит, мальчик тоже скоро побежит».

Но спасти Сиою не удалось. Когда Токто вернулся в Болонь, доктора Харапая уже не было в стойбище, он уехал в свое село. Сиоя, по ее словам, чувствовала себя хорошо, но все замечали, что она таяла как снег под весенним солнцем. Она умерла в середине лета. Сын ее Гида к этому времени совсем окреп и уже бегал на улице, гонялся за собаками, качал люльку маленького Богдана, сына Поты.

Так появился у Токто и Кэкэчэ приемный сын Гида. Теперь ему тринадцать лет — помощник отца, радость матери. Мальчик не помнил свою мать, он считал Токто родным отцом, а Кэкэчэ — матерью.

Токто любил мальчика, но все равно что-нибудь да напоминало ему, что Гида не родной сын, кто-то будто нашептывал в ухо: «Это не родной сын, он узнает правду и уйдет от тебя. Повзрослеет и уйдет». И Токто решил рассказать мальчику правду. Когда ехали в Хулусэн молиться священному жбану, он сделал дневную остановку в Болони и вместе с Гидой пошел на кладбище. От могилы Сиои остался небольшой, поросший густой травой бугорок.

32

Аоси — зять.