Белая тишина

— Полокто, каким ветром тебя занесло? — радостно встретил его сын Терентия Ивановича Салова — Санька.

Санька уже совсем мужчина, отрастил курчавую бородку, усы. Правда, силы у него мало прибавилось, у него узкие плечи, тонкие кисти рук, длинные пальцы. Да и откуда ему силы набирать — отец его не отпускал ни на рыбалку, ни на охоту, он целыми днями находился в лавке, Терентий Иванович передавал сыну свои познания по торговле. И вот уже год как Санька самостоятельно торгует в отцовской лавке. Терентий Иванович лежит в своей горнице, не может ни встать, ни сесть, ломит ноги, спину.

— Как здоровье Терентия? — спросил Полокто.

— Плохо, совсем плохо, теперь даже не ест, только воду пьет, — Санька бойко говорит по-нанайски, Полокто удивляется, как это молодые русские так быстро привыкают к нанайскому языку, а нанай — к русскому. Только он не может научиться по-русски. Выходит, у него голова плохая.

— Я зашел узнать о здоровье отца, — сказал Полокто и вышел.

«Был длинношеий мальчишка, а теперь уже отца заменил, научился торговать, — думал Полокто, шагая между домами по пыльной улице. — Видно, умный родился».

Перед Полокто на середине улицы лежала в луже толстая свинья, вся облепленная грязью, и довольно хрюкала. Вокруг нее ползали поросята, такие же грязные и довольные жизнью. Возле поросят вперевалочку ходили утки, недалеко от них расположились гуси и негромко переговаривались между собой.

«Сколько тут мяса, — думал Полокто. — На охоту не надо ходить, когда захотел утятины, свернул одной шею — и в суп, когда захотел гусятины — тоже рядом. Вот живут же люди! Попробуй в Нярги заведи утку или гуся — только собакам на корм. Поросят и тех давят».

Возле дома Митрофана Колычева лежала корова с разбухшим выменем и, закрыв глаза, с наслаждением жевала свою жвачку. Полокто никак не мог привыкнуть к этим добрым животным, он знал, что коровы не нападают на людей, без причины не бодают, но крупные животные в его подсознания всегда вызывали тревогу и готовность к обороне.

Митрофан находился на огороде, полол картошку. Он первым увидел Полокто и, оставив жену и детей, направился к калитке.

— Бачигоапу,[30] Полокто, — поздоровался он.

— Бачигоапу, Митропан, бачигоапу, — ответил радостно Полокто. — Я к тебе, помоги мне поговорить с Пеопаном. Кого другого я найду? Никого. Саня не поможет, ему некогда, он торговец. Только ты можешь помочь.

— Ладно, помогу, только дай руки вымою.

Митрофан зачерпнул из бочонка дождевой воды и начал мыть большие, как лопаты, ладони. Полокто смотрел на него и любовался его широкоплечей фигурой и кучерявой бородкой на обветренном загорелом лице.

— Я в Хулусэне был, водку много пил, — похвастался Полокто, — долго жил, сейчас только еду домой.

— Ты ничего не знаешь о Пиапоне? — спросил Митрофан.

— Откуда знать? Это вы, русские, по железным ниткам слова, говорят, говорите, новости сообщаете. А нам откуда что знать?

— Наш малмыжский вернулся из Хабаровска, рассказывает, шибко много стало хунхузов в верховьях, грабят, убивают людей. Как бы Пиапон не попался им.

— Не надо было ездить. Зачем он поехал? Пушнину здесь не мог продать?

— Это его дело, он мне говорил, что Амур свой хочет увидеть с его начала, хочет встретиться с новыми людьми, которые живут на Амуре. Он ведь человек с головой.

«Твой друг, потому так говоришь о нем», — подумал Полокто и вспомнил, как Митрофан строил дом Пиапону, зимой лес возил на своих лошадях, сруб поставил с малмыжскими друзьями. Это был первый деревянный дом в Нярги, и как тогда завидовал брату Полокто, как он уговаривал Митрофана построить ему такой же дом, но тот отказался, у него не было леса для другого дома, да и времени не хватало. Он даром построил Пиапону дом, не взял ни денег, ни пушнины. Потом Полокто попросил Ворошилина построить ему деревянный дом, и тот согласился за немалую цену, и до сих пор Полокто расплачивается с ним за дом.

— Митропан, как у тебя отец? Здоров? Как приеду домой, мой отец начнет расспрашивать про твоего отца.

— Отец здоров, а что с ним может случиться?

— Не говори так, вон торговец Терентий при смерти лежит, Саня говорит, воду только пьет.

— Отжил свое.

— Я и говорю, старики отживают свое.

Митрофан шагал крупным шагом, рядом семенил Полокто. Навстречу попадались молодицы в ярких ситцевых сарафанах, много военных, которые заигрывали с молодицами; встречались опрятно, по-городскому одетые мужчины и женщины, они кивком головы здоровались с Митрофаном и с любопытством осматривали Полокто.

Малмыж сильно разросся, вытянулся от утеса в глубь тайги: появились новые дома с огородами, амбарами, огороженные заборами или колючей проволокой. Раньше в Малмыже не достать было проволоки даже на перемет, но с появлением воинского гарнизона малмыжцы даже огороды начали опутывать проволокой.

Воинская часть в Малмыже появилась во время русско-японской войны. Солдаты широкой полосой вырубили тайгу, сделали дорогу от Малмыжа до своего будущего гарнизона. Гарнизон, несколько длинных казарм и десяток землянок-складов, построили за лето, потом пароходы подвезли боеприпасы, оружие.

Во время войны на Малмыжском утесе установили батарею, и артиллеристы день и ночь несли дозор, следили за судами, идущими по Амуру. Орудия на утесе не сделали ни одного выстрела, но другие, стоявшие в гарнизоне, изредка стреляли во время учений, и тогда казалось, что тайга и горбатые сопки оживают и тяжело вздыхают.

Полокто, как и все няргинцы, невзлюбил военных, потому что они пугали своей стрельбой из пушек таежных жителей.

— Ты зачем идешь к Феофан Митричу? — спросил Митрофан, когда меньше стало попадаться встречных.

— Работать надо, я ему за дом задолжал, — ответил Полокто.

Феофан Ворошилин жил на берегу залива в некотором отдалении от Амура. У него был добротный пятистенный дом, хлев, полный скота, курятник, где вместе обитали куры, утки, гуси, особенно много было у него гусей, больших, белых с красными клювами: выгодно было хозяину иметь гусей, целое лето они кормились на заливе и к осени так жирели на подножном корму, что еле поднимались с залива в курятник. Гусиное сало ценилось высоко.

Подошли к изгороди ворошилинского дома. Крупная сибирская лайка загремела цепями и громко сердито залаяла, предупреждая хозяина. Феофан Митрич вышел на крыльцо, прищурившись, оглядел гостей и улыбнулся:

— А, Полокто заявился, толмача приволок, — хозяин опустился с крыльца на две ступеньки и сел. — Подходьте, садитесь. Трузька, цыц! Свои, не воры. Сядь, Полокто, здеся свежо, здеся и потолкуем, и чем след.

Полокто поздоровался с Ворошилиным и опустился на ступеньку крыльца. Митрофан сел рядом.

— Феофан Митрич, надо б гостя в горницу зазвать, какой разговор разговаривается по душам на крыльце, — сказал Митрофан. Он давно знал, что Ворошилин не пускает в избу гольдов, что он боится напустить в избу рыбий дух.

— Ничаво, Митрофанушка, здеся свежо, ветерок, глянь, поддувает. Так, чево, Полокто, ты хотел? Может, чево принес?

Митрофан перевел.

— Чего мне нести, ничего у меня сейчас нет, — ответил Полокто. — Может, я работой какой расплачусь.

— Кака чичас работа? Сено косить, трава стара стала, коровам зубы перетрут. Да и сена у меня хватит. Дрова пилить будешь?

— Чего не пилить? Скажешь, пилить будем.

— Пили, дрова шибко надобны всем. Напилишь, скажешь мне, я погляжу, приму. Так, сговорились?

— Нет, Феофан Митрич, — вмешался Митрофан. — Цену-то ты не назвал.

— Кака цена? Обчая цена, всем плачу одни деньги, ейным тоже одна цена, — вскипятился Феофан Митрич. — Ты, Митрофанушка, гольдам головы не крути, ты ейных подбиваешь, для того ихний язык познал. Мы христиане, живем по-христиански, ани антихристы, живут по-другому, по антихристу. Како дело твое до них?

— Выходит, мы, христиане, должны обманывать их, антихристов?

— Омманываю? Языком бы твоим… лизать. Кто омманывает? Ну-ка, говори, кто омманывает?

30

Бачигоапу — здравствуй.