Белая тишина

Девушка опустилась на колени перед Пиапоном, и Пиапон, отставив чашечку, взял гейшу на руки, как берут малых детей.

— Какая ты маленькая, худенькая. Тебя плохо кормят?

— Нет. Нам нельзя толстеть: растолстеешь — тоже придется уходить.

— Какие-то непонятные у вас законы. А как ты сюда попала?

— Родители продали, они бедняки…

— Как это продали? Дочь свою родную продали?

— Да.

Пиапон глядел в чистые черные глаза девушки — нет, эти глаза не могли врать! Значит, правда, что отец продал ее, чтобы прокормить ее братьев и сестер. Если опять настанут трудные дни, может продать и другую дочь…

Пиапон осторожно опустил девушку на постель. Продать свою дочь! В какой нужде надо находиться, чтобы продать родную дочь, заранее зная, кем она станет и чем будет заниматься. Нет, Пиапон не может понять такого отца, не может простить его! Это не мужчина, настоящий мужчина должен бороться до конца! Пусть будет нужда, пусть будет голод, мороз и пурга, медведь и тигр, вода и огонь — все равно мужчина должен бороться. На то он и родился мужчиной!

Пиапон вскочил на ноги.

— Что с тобой? Охотник мой, что с тобой?

— Дрянь, а не отец у тебя! Он не мужчина!

— Не говори так! — вдруг закричала девушка. — Не говори так! Он хороший, он хороший, он хороший!

Девушка уткнулась в подушку и зарыдала, ее худенькие плечики тряслись, точно в лихорадке, все ее тело била крупная дрожь.

Вдруг постучали в дверь. Гейша встрепенулась и закричала:

— Я занята!

Потом она села, все еще всхлипывая, стала переплетать красивую толстую косу.

— Мне нельзя плакать, тоже могут выгнать, — сказала она. — Ты не скажешь, что я плакала?

Пиапон молча кивнул головой и подумал: «Это ведь тоже работа. Сколько, оказывается, на земле непонятных работ! Ей надо быть всегда красивой, ловкой, нежной, она должна всегда нравиться мужчине. Тоже работа! А что бы она могла делать? Такая тонкая, маленькая, хрупкая. Замуж ее уже не возьмут. Какой еще работой она станет добывать себе пропитание?»

Пиапон собрался уходить, но гейша схватила его за руку.

— Подожди, немного подожди. Ты полюби меня, и я опять стану красивой.

Нет, Пиапон уже не мог любить это нежное существо, он мог ее только жалеть. Да, жалеть! Он прижал к себе ее красивую головку, поцеловал в лоб.

— Зачем я расплакалась, сама не знаю. Нет, я не плакала, верно, мой охотник, я только смеялась, я только любила тебя, верно? Я хорошо тебя любила? О-о, ты сильный человек, мой охотник! Ты мне очень и очень понравился. Ты придешь ко мне? Я буду ждать. Ты придешь, мой охотник?

«Она сама себя обманывает, утешает», — подумал Пиапон, поцеловал гейшу и вышел.

В доме приезжих Пиапон впервые за все дни пребывания в Сан-Сине увидел Холгитона трезвым.

— Ты где ночевал? Я уже беспокоиться стал, не случилось ли чего? Ночью опасно по городу ходить, всякие тут есть люди, могут ни с того ни с сего ножом пырнуть в живот. Где ты был? — допытывался старик.

— К гейшам ходил, — признался Пиапон.

— Э-э, говори, — засмеялся Холгитон, — наслушался моих сказок о том, как я к городскому дянгиану в гости ходил, и тоже сказки рассказываешь. Кто же у гейш ночует?

Пиапон махнул рукой и прилег на постель.

— Ты видишь, я сегодня трезвый, торговец жадничать стал. Теперь, я думаю, он в кашу масла класть не будет, боду без крупы станет варить, мяса мы больше не увидим. Не веришь? Помяни мое слово — так будет, старики еще рассказывали. А Американ с торговцем заодно, подружился. Ты сегодня что будешь делать?

— Спать буду.

— Ну, спи. А я сегодня в город выйду. Да. Ты слышал, у болонского торговца и здесь свой дом, говорят, и жена есть, молодая. Как он так живет? В Болони у него две жены, да здесь одна. Живут же люди! Может, мне сходить к нему в гости? Как ты думаешь?

— Сходи, он тебя ждет.

— Ты чего такой недовольный?

— Иди в город, расскажешь потом новости.

Пиапон раза три выходил прогуляться по ближайшим кривым переулкам и, возвратившись, опять ложился на постель. У него из головы не выходила маленькая красивая гейша. Только теперь он начал понимать, как глубоко потрясла его необыкновенная судьба этой бедной девушки, но он упрямо продолжал обвинять ее отца. Пиапон мерил жизнь своей меркой и потому считал отца красавицы ленивым бездельником. По его представлениям, нельзя жить в голоде, когда рядом есть и большие реки, как Сунгари, Амур и тайга. Наконец, он, отец, мог выращивать овощи и ими прокормить семью. Потом вспомнил маньчжура с лоскутным огородишкой, а так же давние рассказы молодого Митрофана, который тоже утверждал, что на его родине, в далекой России, земля, луга, леса принадлежат богатым русским, что бедняки живут в нужде, потому что у них не хватает земли. Митрофан хотя и был молод, но обошел много сел, городов, много видел, был честен и храбр. А знакомство с гейшей еще больше открыло ему глаза на окружающее, он как-то еще не вполне осознанно почувствовал, что мир не таков, каким он его представлял раньше, что на каждом уголке земли, у каждого народа есть свои законы, свои беды.

Размышления Пиапона прервали возбужденные голоса вернувшихся из города охотников.

— Пиапон, Пиапон! Ты спишь, как ты можешь спать? — подошел к нему Холгитон. — Такое сейчас в городе произошло, а ты спишь. Ох! Что произошло! — Холгитон снял шляпу, бережно положил на постель и стал снимать с себя верхний вышитый орнаментами нарядный халат. Руки его дрожали. Наконец он разделся, набил трубку, табаком и подсел к Пиапону.

— Сколько всего перевидел на свете, но сегодня только увидел, как человек убивает человека, — начал он возбужденно. — Нет, я видел, как нечаянно убивают человека, а тут, говорят, по приказу дянгиана убивали. Страшное дело, Пиапон, глаза бы не видели.

Пиапон тоже закурил.

— Ты подробнее расскажи, а то ничего не разберу, — попросил он.

— Тебе подробнее, а мне страшно вспомнить!

— Тогда не рассказывай.

— Нет, нет, не могу не рассказать, а то совсем плохо будет. Вот слушай. Ушел я отсюда в город, попал в то место, где ловкие люди всякие непостижимые фокусы показывают. Смотрел я, прямо залюбовался молодым человеком, который с десяток тарелок вертел на палочках. Как только не падают у него эти тарелки — не поймешь! Рядом со мной стоит такой же молодой и тоже во все глаза смотрит на эти тарелки. Я ему говорю: тебе, мол, тоже надо научиться такому ремеслу. «Мне некогда, я у богатого мандарина слуга». — Ты что, женские работы выполняешь? — «И женские выполняю». — Эх, ты, говорю, разве ты мужчина, тебе женский халат надо надеть. А он даже не рассердился, наверно, лишился желчного пузыря и потому отучился сердиться. Потом я ходил по базару. Подхожу к большому дому, много людей вокруг этого дома работают. Нашелся один словоохотливый маньчжур, он и рассказал, что недавно под этот дом делался подкоп, хотели разграбить. А дом не простой, это большой торговый дом. Воров поймали, им сегодня головы рубили. Правда, я не знаю, этим ли ворам рубили головы или другим каким, только я своими глазами видел это.

Холгитон закрыл глаза, попыхтел трубкой и продолжал:

— На базаре какие-то люди закричали, и народ пошел в одну сторону. Все шли в одну сторону, точно как кета вверх по Амуру поднимается. Я тоже пошел. Вышли на открытое место между домами, а там посередине стоит высокий деревянный помост с распиленными деревянными чурбаками. Сюда и привели воров. А на настиле стоит большой толстый китаец в красных штанах с топором в руках. Пиапон, я его и сейчас вижу перед собой, как живого вижу! Ох, Пиапон, как они, бедные, кричали, как бились, вырывались! Да люди же они, какие бы плохие ни были, они люди! Как так можно…

Вернулось еще человек восемь охотников. Они молча раздевались перед нарами. На нары к Холгитону залез один из его друзей.

— Ты был там? — спросил он.

— Был.

— Всякая человеческая смерть трогает человека, а тут человек при народе рубит головы людям. Неужели это по закону так требуется? Днем, при народе… Ох, как это плохо!