Антонин Дворжак

Мы не знаем, что Дворжак ответил Зимроку. Он жил в Высокой, вдыхал аромат сада и леса. Присев на скамью, созывал к себе голубков, слушал их воркованье…

На следующий день по получении письма от Зимрока Дворжак взялся переделывать некоторые эпизоды третьего действия «Якобинца». А сочинения Брамса так никогда им и не были оркестрованы.

На рубеже столетий

Адольф Шуберт, директор Национального театра, часто видел Дворжака в своем кабинете. Композитор приходил тогда, когда еще только им завершалась работа над каким-нибудь музыкально-сценическим произведением, чтобы договориться о его постановке. Приходил когда собирался переделывать старые оперы или когда шли репетиции его сочинений. Таким образом, Шуберт имел полную возможность изучить его манеры, повадки и привык к его странностям. Он знал, например, что Дворжаку бесполезно предлагать стул. Он все равно не сядет, а будет ходить по комнате, останавливаясь у письменного стола или перед окном. Случалось, во время беседы посредине фразы, не досказав мысль до конца, Дворжак умолкал. Взгляд его приобретал мечтательность. Шуберт уверял, что в такие моменты будто жаворонок влетал в душу Дворжака, начинал ему там напевать какие-то мелодии, которые композитор тут же принимался насвистывать. Спустя некоторое время Дворжак возвращался к прерванному разговору, не утрачивая его нити. Но бывало, что, также посреди фразы, Дворжак поворачивался и уходил. Шуберт и к этому привык. Он знал, что через несколько дней Дворжак вернется и скажет: «Я пришел договорить о том, о чем мы не договорили в прошлый раз». По глазам Дворжака, по часто менявшемуся выражению лица, было видно, что в мозгу его почти все время шла напряженная работа, и это делало его немного странным для окружающих. Но Шуберт с полным пониманием относился к поведению Дворжака, по-своему любил его и радовался, завидев в дверях его плотную, коренастую фигуру.

— Я только что встретил Ригера. Он сказал мне, что у вас есть какое-то «дьявольское» либретто, которое может меня заинтересовать, — выпалил однажды Дворжак, едва перешагнув порог. Он не любил тратить время на приветствия и сразу приступал к делу.

Шуберт достал из ящика тетрадь и подал ее Дворжаку. На обложке было написано «Овчар», но, просмотрев пару страниц, легко можно было убедиться в том, что не столько пастух Йирка играет там главную роль, сколько толстая, хитрая, сумевшая даже черту досадить деревенская девушка Кача, героиня популярной чешской народной сказки, которую первоначально литературно обработала Божена Немцова, а потом Йозеф Кайетан Тыл переделал в пьесу.

Дворжак забрал либретто, чтобы на досуге внимательно его прочитать, а через несколько дней в «Далиборе» появилось сообщение: «Маэстро Дворжак работает над новой оперой на текст «Черт и Кача» неизвестного автора».

Имя автора хранилось в тайне, пока не закончился конкурс на лучшее чешское либретто, проводимый Национальным театром. Когда же были опубликованы итоги конкурса, выяснилось, что автором либретто «Черт и Кача», получившего первую премию, был молодой литератор Адольф Вениг, племянник Шуберта.

После сказочно-фантастических поэм оперные образы сказки давались Дворжаку без особого труда. За шесть дней мая были сделаны карандашные наброски первого акта, а в последующие тринадцать — его партитура.

Вениг, пребывавший в совершенном восторге от того, что Дворжак взялся писать оперу на его либретто, часто посещал композитора и делал все требуемые им изменения. Кое-что сокращал, а в тех местах, где сюжет развивался излишне стремительно, что мешало широте музыкального развития, добавлял отдельные реплики. Прежде чем начать писать партитуру какого-нибудь акта, Дворжак, сидя у рояля, детально разбирал с ним каждую сцену, подчеркивал то, что ему нравилось, и отмечал места, не удовлетворявшие его.

— А теперь, — обратился однажды Дворжак к Венигу, — скажите, вы представляете себе, как черт понесет Качу на спине? Легко сказать: на спине. И как он будет в это время петь?

Вениг стал говорить, что это невыполнимо только в том случае, если Кача будет очень тяжелой, а черт слабым.

— Ну, хорошо, — ухмыльнулся Дворжак и подошел к двери. — Вот здесь — ворота ада. Изобразите из себя черта и покажите мне, как вы это сделаете.

Венигу пришлось подставить спину, и они прорепетировали эту сцену, что привело обоих в веселое расположение духа…

Из Вены приходили пачки нот, которые нужно было внимательно просматривать, а потом писать о них свое заключение, — после смерти Брамса Дворжак был назначен австрийским правительством на его место в жюри по присуждению государственных стипендий.

Письмо военного министра империи, в котором Дворжаку предлагали принять участие в намечавшихся празднествах в связи с пятидесятилетием царствования императора Франца-Иосифа, сочинив к этой дате торжественный марш, тоже отвлекло Дворжака от работы. Ему не хотелось прославлять Габсбургов, попиравших независимость его родины, но он не знал как отклонить сделанное ему предложение и не навлечь на себя гнев правительственных кругов. Много раз, вместо того чтобы заниматься партитурой, он садился писать ответ министру, но, изведя несколько листов бумаги, сердитый, недовольный собой, поднимался из-за стола и, хлопнув дверью, шел на воздух, чтобы легче было справиться с охватывавшим его волнением. Искренний и правдивый как ребенок, он не умел лгать, притворяться.

Президенту Чешской Академии наук Йозефу Главке пришлось выручать Дворжака. Чтобы успокоить его растревоженную душу, он собственноручно набросал ответ, где говорилось, что Дворжак очень занят сочинением новой большой оратории для Англии и потому не сможет сейчас уделить достаточно внимания тому произведению, которое осмелился бы посвятить «наимилостивейшему императору и королю». Это была ложь, но выглядела она весьма правдоподобно. Переписав своей рукой, Дворжак отослал письмо в Вену и какое-то время опять занимался «Чертом и Качей», со страхом ожидая последствий. Но все прошло гладко. После смерти Брамса Дворжак остался самой большой фигурой среди музыкантов Австро-Венгерской империи, поэтому, очевидно, при дворе решили не выказывать своего неудовольствия, и композитора даже не лишили награды в юбилейные дни. Вместе с Антонином Бенневицем и Йозефом Ферстером-старшим Дворжак получил медаль «За литературу и искусство». «Повесили мне на шею большую тарелку из золота», — говорил он шутя, когда заходила речь о его награждении.

Осенью новые события заставили Дворжака отложить работу над оперой. В середине ноября 1898 года в зале Конвикта состоялся концерт из его произведений и произведений Сука. То был торжественный музыкальный вечер в честь композиторов, один из которых, как сообщали газеты, отмечал серебряную свадьбу, а другой вступал в брак с его старшей дочерью. Утром 17 ноября в Костеле св. Штепана на Новом Месте прихожане с интересом разглядывали две супружеские пары, стоявшие у алтаря, толпившихся за ними родственников, артистов Чешского квартета во главе с «паном профессором» Ганушем Виганом, выступавшим свидетелем со стороны Сука. Священнослужитель, благословляя юбиляров и новобрачных, отметил, что двадцать пять лет тому назад в этом же храме были соединены жизни Антонина Дворжака и Анны Чермаковой.

Двойное семейное торжество по желанию Дворжака праздновали в узком кругу. К праздничному обеду были приглашены только самые близкие. Но и их набралось так много, что два десятка фазанов и две серны, присланные из имения графа Коуница, оказались вовсе не лишними. До позднего вечера ярко светились окна в доме на Житной и взрывы дружного хохота отмечали каждую новую выходку весельчака Недбала и проделки четырнадцатилетнего сорванца Отакара, умевшего поразительно копировать дирижеров, включая своего знаменитого отца.

А тем временем на подносе в прихожей росла гора поздравительных писем и телеграмм. Они шли из Англии, Германии, Голландии, где Сук, объездивший с Чешским квартетом многие страны мира, имел ряд друзей и знакомых; шли из разных уголков Чехии и Моравии. «Если бы Вы увидели груды этих писем (их было, наверное, сотни две), Вы бы ужаснулись, — сообщал Дворжак Гёблу. — Несколько дней мы работали над этим».