Красные финны

И, бывало, доставали…

В приграничную зону такие «представители» не совались. По тыловой полосе шлялись. Пропуска туда не требовалось, власти были менее опытные и тайга под боком. Исчезнет внезапно, если опасность учует, и узнай куда. Может, в Читу подался, Хабаровск или тут, поблизости, в тайге ховается…

А коммунисты? Да, коммунисты были. В районном центре десяток членов партии и столько же коммунистов-одиночек по поселкам или по станицам. И все же это была огромная сила! На своих плечах эти коммунисты вынесли всю тяжесть по созданию колхозного строи и руководили, больше самоуком, общественными хозяйствами.

Какой меркой сейчас измерить этот титанический труд? Нет у нас сейчас такой мерки. Другое есть — чувство глубокой благодарности.

Все было ново, все сложно и все в движении.

Многое мы уже знали, но многое оставалось в тени. И не всегда мы знали, где истина, а где уже и умно подсунутая легенда опытного врага, чтобы обмануть, чтобы по ложному следу направить.

Подсунули нам раз анонимку. Из Газимура якобы, из района прошлогодних событий. В основном ее содержание помню. Погуливали, пишет автор, здесь агенты врага из Китая. Множество повстанческих ячеек создали, и к весеннему ледоходу намечается большой мятеж.

Не верили мы этой анонимке, но сидим и оцениваем. Чесноков руководит. Старший он тут, и у него большой опыт и кругозор:

— Мог ли автор анонимки знать, что эти люди из Китая?

— Сомнительно. По слухам разве. Но откуда такие слухи и где они рождаются?

— Дальше: могли ли эти люди «прогуливаться» по селам?

— Нет! Это исключено. В тайге бы они скрывались, по зимовьям. Туда бы и казаков приглашали. Податливых обработали бы, и если что, втихую бы уничтожили.

— Мог ли автор узнать, что создано «множество повстанческих ячеек»?

— Нет, не мог! Одну, допустим, в которую его самого привлекли. Но ни в коем случае не больше. Конспирацию враги знают.

Решено было информировать штаб отряда и окружной отдел, что мы не можем отвлекаться на эту анонимку. Так и написали: не верим!

Общее мнение было такое, что непосредственно по линии границы нам никакие осложнения не угрожают. Следовало опасаться прорыва вражеских групп в наши тылы, к складам зерна, горючего и тракторным паркам. Темным пятном оставались верховья Урова, недавно включенные в нашу зону.

— Что на Урове? Как там? — спрашивало меня начальство.

— Проехал только и мало что узнал. Ново для меня все, условия с большими своеобразиями. Посевы и сенокосные луга там от поселков далеко. За десять и более километров. Настоящие строения, дома, и оттуда тропы на Чирень и на Шилку. Пока не все я понял. Для чего-то они железо на подковы завезли? Казаки ж коней не куют. На войну только. Нескольких коней посмотрел. Чистые и холеные, хоть на императорский смотр…

— Настроения как?

— В том-то и дело! Никаких жалоб или претензий. Правда, мало я успел. С кем-то с глазу на глаз поговорить не удалось — табуном за мной ходили. Других дома не оказалось. Новую жизнь хвалят. Но врут они. Ничего нового они там не создали. И старое разваливается. Не нравится мне там. Потому и приехал, чтобы отряд информировать. И хотел бы еще там побывать. Тогда и исповедоваться проще было бы.

— Ладно, мотай! На трое суток, не больше. Приятель как там твой?

— Максим Петрович? Не застал. В Читу, говорят, подался. Для чего бы это? Партизанское удостоверение ему выдали. Значит, не из-за него. Разобраться бы и в этом деле надо.

— Ты с ним поговори!.

Это уж обязательно. Тяжелый он человек. Трудно с ним вести беседу. Но пока я ему доверяю…

Выехал еще до рассвета. По-местному, это время первого чая. Между прочим, в те годы казаки не пользовались часами и в обыденной речи не употребляли даже этого слова. В сельском быту большая точность времени не требовалась, и его отрезки определялись так: первый чай, второй чай, обед, поужин и ужин. По мере надобности добавляли: поздно вечером, в полночь и на рассвете.

Хотя и выехал до рассвета, но не повезло. Где-то пониже мороз заковал Уров до дна, и вода вышла на лед. И над новым ее уровнем лед тоже образовался, и как бы двухэтажная река получилась. Лед слабый еще, и по такому через реку не проедешь.

Можно бы через прииск Кудеинский. Подальше только будет, и знакомые у меня там есть. На чай пригласят. Но знаю я тот чай, приискательский! Под девяносто градусов…

Маленький был прииск и кустарный. Годовая программа меньше двухсот килограммов золота. Рабочих, соответственно, только несколько десятков. «Американка», деревянная эстакада для промывки песков, — вот и вся техника. Во всем остальном смекалка работающих, детей и внуков каторжан, их мускулы и силосвал на конной тяге — грабарка.

Умение этих рабочих — старателей, по-приисковому, — вызывало истинное восхищение. С каким мастерством, например, они подводили воду на вершину «американки». Брали ее в горах и по деревянным желобам, используя только плахи, деревянные клинья и хомутики, подводили за километр или больше. Естественным замораживанием перекрывали не очень маленькие реки, чтобы отвести воду и разработать дно старого русла.

Решаю прииск миновать и пробираюсь через Лысую гору. Много тут гор и сопок. Опасные они и названия настораживающие. Винтовальная на Аргуни, Убиенная малая и Убиенная большая. А эта — Лысая на Уровне, — из самых коварных. Оползневая. В зимнее время еще ничего. Оползни к весне образовываются или летом. Правда, и сейчас трудно. От осенних оползней образовался уклон тропы в сторону обрыва. И скользко очень.

Коня послал вперед и сам иду за ним. Где тропа пошире или ровнее, он останавливается и меня ждет. Поощрения он требует — мягкого похлопывания по шее и голоса, конечно:

— Ну и молодец же ты, Горох!

Конь молодой. Пяти лет только и собственной выездки. Рыжий, высокий и хорошо сложенный. На вид тяжеловатый, но это обманчиво. Легкий он, быстрый и необычайно выносливый. Передние ноги в чулках и на лбу лысина. Словом, конь красавец и вдруг — Горох. С кличкой тут явно ошиблись, маху дали.

Лысая — не особенно высокая сопка. Метров пятьсот будет ли? Но мне несдобровать. Боится конь, трясется и покрывается испариной, в особенности там, где узкая тропинка прямо висит над обрывом. Но всаднику верит. Пока верит…

Спуск с горы еще трудней. На перевале остановился. Конь передохнул и успокоился. Пошли потом мало-помалу. Левой рукой за трензельные придерживаю. Правую кладу на храп. Слежу за глазами. Тревога в них и страх. Это уже опасно. Недалеко тут до потери веры в человека, и погубит он тогда — и себя и меня.

— Спокойно, Горох! Спокойно, понял? Приседай на задние, на задние! Ты же умеешь… Ну так, конечно, так…

Прошли спуск. Стоим у подножия, успокаиваясь. Конь свою голову на мое плечо кладет. Осторожно и тихо. Не давит. Ждет он, чтобы я его по верхней губе пальцами пошлепал. Любит он такое, и я люблю. Знает, ему — тут и кусок сахара положен. Впрочем, и на соль соглашается. И от кусочка колбасы тоже не отказывается. Московской только, копченой и сильно соленой. Вареных сортов не признает.

Дальше уже равнина почти и всего семьдесят километров. Одна только сопка перед поселком Ассимуни. А что мне и моему Гороху семьдесят километров и одна сопка!

Я и раньше встречался с Максимом Петровичем и немного знал его. Но те встречи были случайными, а эта беседа долгая и откровенная с обеих сторон. Тяжелым собеседником он оказался, озлобленным. Хорошо еще, что прямой. Жалоб не высказывал, но первоисточник его озлобленности был мне понятен.

Все забайкальские партизаны двадцатых годов получили от имели правительства особые «Партизанские билеты», предоставляющие их владельцам моральное удовлетворение и значительные материальные преимущества. Эти билеты вручались особо торжественно, на общих собраниях, начиная с наиболее заслуженных и старших по должности.

Максиму Петровичу, командиру партизанской сотни, такого билета не дали. Отказали ему в этом публично, на собрании: