Красные финны

В итоге создалась целая галерея образов Шульц, от женщины с ожерельем на шее до психички, не расстающейся с манящей ее веревкой. Вот мое представление, сложившееся в результате многих встреч с нею, моего миропонимания и рассказов моих руководителей.

Патриотка России, она вступила в гвардейскую кавалерию царя и на фронтах первой мировой войны заслужила, — какими подвигами, уж не знаю, — четыре «Георгия». Потом она — ротмистр белой армии по части карательной. Бегство из страны. Патриотизм улетучился, стерся под могущественными жерновами истории, и стала Шульц падать все ниже и ниже, превратилась в садистку, наслаждающуюся страданиями всех этих пролетариев и мужиков, захвативших Россию, Россию ее дяди и монарха. Теперь она уже не жалеет музейных ценностей. Какое значение они имеют? Наплевать на них! Веревок, виселиц, взрывчатки, крови ей надо!

Шульц — женщина средних лет. Хорошо сложенная, с красивым лицом, только немного зеленоватого оттенка. Одевалась со вкусом, но скромно, под сельского врача. И саквояж в руке носила маленький, рыжий, как у врачей тех лет. И инструменты в нем. Но не медицинские, а те, которыми отправляют на тот свет. Таких «инструментов» у нее всегда было много. Малюсенькие — в руке, под перчаткой. Покрупнее — в кармане пальто и совсем внушительное оружие-в саквояже. Не скрывала их. Бравировала: «Холоп! Не балуй!» Трудно было с ней, тяжело очень. Переходила границу часто. Предупреждали меня: «Садистка, умная и храбрая. Стреляет при возникновении малейших сомнений. На местности ориентируется отлично. Не боится пеших переходов, водных преград и холода. Внушайте ей доверие к себе. Осторожно только, очень осторожно! Уничтожить ее нельзя. Пока нельзя. Нужна она нам. Потерпите! Придет время, и мы ее накажем. Строго придерживайтесь избранного вами образа поведения — молчаливый, медлительный и упрямый финн. Угодливый холоп на финской территории. На нашей — тут вы свою шкуру спасаете — превращаетесь в еще более молчаливого, угрюмого и властного».

Так со всеми. С ней еще более строго.

Доставляя ее от границы к станции, местами еду по обочинам дороги, шагом только — «опасно тут!» Запрещаю курить и разговаривать. Холоп я, но, спасая свою шкуру, показываю зубы. Тут я отвечаю, тут я решаю и подтверждаю это действием. Слезаю, например, с подводы и веду коня в лес. На тревожные вопросы: «В чем дело? Что случилось?» — не отвечаю. Неторопливо привязываю коня, отпускаю чересседельник и уже после, как бы неохотно, говорю: «Рано». Через минуту-другую поясняю: «До поезда четыре часа. Ждать надо». Взведенный маузер держу в руке или на коленях. Другим браться за оружие запрещаю. «Вам сидеть — я действую».

Трудно было со всеми. С Захарченко-Шульц — в особенности. Примешь, бывало, ее с наступлением темноты, а езды не более часа. Значит, надо много часов провести с ней в лесу, и часов очень трудных. Проверяла всегда, всегда внезапно и каждый раз по-новому:

— Вам подарок от наших друзей. — И подает портсигар. Большой, красивый. Из толстой рыжей кожи, отделанный золотом — Нравится?

— Красивый! Дорогой, — говорю, — наверно. — И возвращаю.

— Вам в подарок…

— Ненадолго.

— Не поняла. Что — ненадолго?

— Меня, говорю, хватит ненадолго. Где бы я такие вещи мог достать? Думать надо!

Ей ничего не оставалось, как согласиться:

— Да! Не учли мы этого. Эх, как хорошо, что вы это учли!

Если бы я взял «подарок», сразу бы выдал себя, показал бы, что не боюсь разоблачений. Стало быть, не холоп, а сотрудник ЧК.

О моем поведении думали и решали не одни мои зарубежные «друзья». Думал Станислав Адамович, думал Владимир Андреевич. «Жадность к деньгам показывайте, но никогда ничего не берите. Даже спичек не берите! Пусть на ваше имя в зарубежный банк вкладывают, как можно больше в банк! Чтобы там вам иметь капитал, куда вы за деньгами никогда не пойдете».

Как-то во время переезда на станции опрокинулись наши санки. Маленькие они были, старинные. Господин или госпожа сидели впереди, а ездовой сзади, на продольной дощечке. Вылетели мы в сугроб, Захарченко и я. Посмеялись и поехали дальше. В лесу ожидали наступления темноты, сидели часа два. Она тихо вела беседу, я отвечал на самые неожиданные вопросы. Словом, все как обычно, в норме. Потом по дозорным тропам пробрались к контрольной полосе, а по ней в сторонку метров сто и дальше, в центр можжевельника — к границе. Тут она была молодцом, лишнего следа не оставит! И вдруг, на самой границе, опять неожиданность:

— Назад поедем. Вы сани опрокинули, и мой пистолет из кармана выпал. Поедем искать. Найти надо! — настаивает Захарченко.

— Назад не повезу! Пограничная полоса не для прогулок, — отвечаю я. Понимаю: не дура, чтобы пистолетами разбрасываться, да и сама назад не поедет. Очередная проверка, не более.

Она настаивала и грозила. Сдалась только после моего категорического заявления о том, что брошу все и убегу в Финляндию. Я не скрывал от нее, что боюсь ее, как провокатора, и если что — удеру в Финляндию. Уже потом, через некоторое время из Москвы сообщили: Захарченко-Шульц писала из Парижа, что «основательно проверила «окно». Все там хорошо. Оно в руках осторожного и упрямого человека».

Последний раз через мое «окно» она прошла за два-три дня до перехода к нам С. Дж. Рейли. Не просто прошла-еще раз проверила. За день или за два до этого в Финляндию проследовал Радкевич. Тоже проверял, конечно. «Окно» выдержало эти проверки. И еще бы не выдержать! Оно было результатом усилий таких выдающихся чекистов, как Мессинг, Стырне и Артузов!

Со слов Стырне и Артузова мне удалось проследить до конца жизненный путь Марии Владиславовны Захарченко-Шульц-Стешинской-Вознесенской. Фамилию ее, из-за чрезмерной многоступенчатости, Артузов сократил наполовину, даже больше.

Ее столь нашумевшая попытка взорвать здание ОГПУ на Лубянской площади в Москве, о которой «даже в газетах писали», была только мистификацией. Хорошо разыгранной, безопасной и, можно полагать, унизительной для ее самолюбия. И тут, в который уже раз, она шла на поводке.

Гибель ее лишена романтики. Рядовая, как у всех активистов службы БС — бендеровцев. Она и принадлежала к ним, по крайней мере, духовно.

Гонялся и я за ней в эти последние ее дни. Моя группа ожидала ее в районе Нового Поля, у западного «окна». Не дошла она до нас. Зирнис перехватил.

Мое понимание Захарченко-Шульц — всего лишь одно из многих и различных суждений о ней. Впрочем, я и не претендую на его непогрешимость.

НАДО ДЕРЖАТЬСЯ

Прошел год, потом еще полгода, и я предельно устал от этих своих обязанностей. А тут и малярией успел заболеть, да еще в очень тяжелой форме. Времени для госпитального лечения выделить мне не могли. «Надо держаться, как-нибудь держаться», — внушали мне руководители. — «Не работайте на заставе — пусть работает помощник. Пусть там не будет большого порядка, но все равно не работайте. Запретим всякие проверки», — говорил Мессинг.

Но работа на заставе — это тот сучок, на котором я сижу, — внушал я себе. Глотал хинин по 10—12 порошков в день и тянул лямку. Нависли и другие опасности.

Однажды комендант Кольцов сообщил:

— Бомов что-то подозревает. На твою заставу все просится. Он говорил, что за тобой надо следить. Часто, мол, в Ленинград отлучается, даже разрешения не спрашивает.

— Ты что ему сказал? — спросил я.

— Оборвал его. Грубо оборвал. Сказал, что к зубному врачу ты ездишь и всегда с моего разрешения. Рекомендовал ему заниматься своими делами и не вмешиваться в чужие. Самолюбивый он очень. Обиделся, но молчать пока будет…

— Молчать будет, но слежку усиливает. Хочет накрыть сам.

— Да, трудно с ним, — согласился Кольцов.

Пришлось доложить Мессингу. Тут же был кто-то из центрального аппарата. Подписку о молчании отклонили. Нельзя вводить в дело лишних людей, даже наших. Да и не успокоишь его подпиской! Хитер очень и упорный. Писать будет. А перевод его на другой участок невозможен. В годах он, не поедет. Если уволим, он — местный житель и охотник — еще больше времени будет иметь для слежки. Мессинг принял такое решение: