Офицеры

Гройс сидел в богатом вагон-салоне наркома. Он терял невольно уверенность и свой обычный апломб в присутствии высокой особы, импонировавшей ему своим положением и тоном. Терял и мучился этим. Его маленькая, невзрачная фигурка тонула совсем в глубоком кожаном кресле, и от этого становилось еще более неловко.

— Но, товарищ нарком, не в этом дело. Разве не правда, что одна из главных причин неудачи нашего фронта, в общем и целом, заключается в скрытом предательстве командного состава? Я уже не говорю, что они целыми пачками переходят к Деникину…

— Вам здесь, в четыре глаза, я скажу: «да, это правда». А в своем приказе я написал: «это — чудовищная ложь»… Участие военспецов в нашей работе является делом жизненной необходимости. Мы отлично знаем, что огромное большинство кадровых офицеров не изжило и не изживет никогда старой психологии. Но мы плюем на психологию! В нашем строительстве армии они — только материал. Когда у нас будет достаточно своих красных командиров, мы выбросим кадровых офицеров, как паровоз выбрасывает отработанный пар. Выбросим или раздавим. Но для этого нужны годы, понимаете?.. Пока же мы заставляем их служить — террором, страхом, безвыходностью положения, выгодой, доверием. Да, да — даже доверием — вот вы этого не понимаете — какая мягкая соломка для готовых упасть — доверие… Вы говорите — «предают». Ну да, предают! Но если спросить, что до сих пор причинило нам больше вреда — измена бывших кадровых офицеров, или неподготовленность новых наших командиров, так я вам скажу, что последнее.

Нарком говорил резко и смотрел на Гройса сквозь пенсне слегка прищуренными глазами, придававшими его лиду выражение покровительственное и слегка презрительное. Это чувствовал Гройс, и это его обижало, но отделаться от своего смущения он не мог. Хотя партийный стаж его был выше, чем у наркома, а заслуги… Гройс вообще считал в глубине души весь совнарком «шарлатанами», а себя незаслуженно обойденным.

— Позвольте, однако, товарищ, вернуться в плоскость конкретных фактов. Измена командарма, хотя нет прямых доказательств, теперь уже не подлежит никаким сомнениям. И…

— И тем не менее командарм N-ой красной армии не может быть обвинен в измене.

Гройс привскочил в кресле и приоткрыл даже рот от изумления.

— Я извиняюсь, товарищ нарком, но я начинаю вас уже не понимать совсем.

— Не понимаете? А как отозвалось в армии предательство Григорьева, Миронова, Котомина, Носовича, Все-володова и других, вы не знаете? А что говорят красноармейцы, вы не слышали? Почему пала Полтава? «Предали, говорят, нас в штабах подкупленные командиры…» Почему пал Харьков? На это вам отвечают наши старые приятели, левоэсеровские авантюристы Саблин, Муравьев и другие, в своем воззвании красноармейцам: «Стоит ли вам проливать свою кровь, когда вас предают… Гоните же в шею своих командиров-назначенцев, гоните в шею офицеров и генералов». Вот! Вы понимаете, чем это пахнет? Что будет, если мы останемся совсем без командиров? Или, может быть, скажете, заменить их комиссарами?

— Положим-таки, более тонкая штука ведение всего государственного механизма, однако…

Нарком перебил. Глаза его смотрели поверх пенсне зло и жестко.

— На это я вам, товарищ Гройс, вот что скажу: только Люди с невежественным самомнением могут думать, что рабочая власть может преодолеть буржуазный строй, не учась у буржуазных спецов.

Гройс вспыхнул и громким, свистящим фальцетом крикнул:

— Значит, пусть командарм продолжает нас предавать со всем нашим пепелищем белогвардейцам?

— А это другое дело.

Лицо наркома было снова непроницаемо спокойно. Продолжал, отчеканивая слова:

— Кто попытается использовать свой командный пост в целях контрреволюционных, тот, согласно решению 5-го съезда советов, карается смертью. И это дело компетенции комиссаров.

— Ну, так я же не то же самое говорю? Я с первого же слова сказал, что надо предать командарма военному трибуналу…

— И тем не менее повторяю вам — командарм не может быть обвинен в измене.

Гройс подумал: «Ведь он же издевается надо мной…» Встал красный и злой.

— Извиняюсь, товарищ, но…

— Извиняюсь, товарищ, но меня ожидают еще два доклада. До свиданья!

Гройс вышел в коридор, остановился у окна. Душила злоба к наркому и презрение к самому себе: «Не сумел достойно ответить этому выскочке». Теперь только приходят на ум реплики — такие едкие и остроумные, но поздно. «Что за странный разговор, однако! К чему это он вел?» В мозгу комиссара, как на валики фонографа, развертывалась вновь вся их беседа с наркомом, и вдруг острая догадка мелькнула как молния. Мелькнула и осветила… «Так вот в чем дело!.. Ну да, конечно…»

Через несколько минут комиссар Гройс стучал опять в дверь наркома.

— Извиняюсь…

— Ну?

— Могу я обратиться доверительно к вашему врачу? Нарком смотрел пристально, но глаз его Гройс не видел — отсвечивали стекла пенсне. Показалось, однако, что у толстых губ наркома, под темными усами змеилась улыбка.

— Пожалуйста.

— Еще один вопрос, товарищ. На него можно вполне положиться?

— Вполне.

* * *

Командарм не пошел в столовую. Приказал подать себе обед в купе. Опостылело смотреть на лица окружающих — одни вызывающие, наглые, другие — растерянные, смущенные. Хотелось побыть одному, никого не видеть и сосредоточиться. Нужно что-то вспомнить и обдумать, что-то очень важное… Но мысли расплываются… Появились, было, образы — близкие и милые… Словно острым резцом провели по сердцу… И тоже уплыли, утонули в бездонной пустоте, в тяжком томлении духа…

«Будь что будет…»

Машинально ел, не глядя на блюдо. В коридоре послышался шум и разговор — приехал комиссар. Через несколько минут дверь открылась. Вошел Гройс.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте. Какие новости?

Гройс без приглашения развалился на кожаном диване.

— Ничего особенного. Приехал нарком. Ну, вы же знаете его: вечно чем-нибудь недоволен. Между прочим, он без скрежетания зубов не может говорить о плане нашей последней операции. Что вы на это скажете?

Комиссар уставился сверлящим взглядом в командарма, но ничего не мог прочесть на его спокойном, застывшем лице.

— Все зависит от взгляда.

Несколько секунд длилось молчание, тягостное для обоих. Глаза Гройса потухли и беспокойно бегали по сторонам. На лбу налились синие жилки; стоило большого напряжения, чтобы удержать ходящие, непослушные челюсти. Нервным движением вынул портсигар, но долго не мог открыть его. Сунул опять в карман.

«Что он так волнуется…» — подумал командарм. — Товарищ командарм, вы прочли белогвардейскую газету?

— Да.

— Так давайте ее мне, я не успел всю пробежать. Командарм прошел в соседнее купе-спальню и принес номер газеты. Гройс взял и, ни слова не говоря, вышел.

В салоне стало как будто легче дышать. Есть больше не хотелось. Командарм допил начатый стакан содовой воды. «Фу, какой вкус отвратительный… Или это только кажется?» Встал, подошел к карте. Стал присматриваться, но глаза точно застилало туманом. «Что это?» Словно расплавленный металл потек вдруг по всем внутренностям. Обжег лютой болью. Горло сжалось. Ноги подкашивались. Командарм сделал шаг и упал на пол. Ноги и руки стали подергиваться судорогой. К горлу подступил клубок, жег, душил и извергался на лицо, на рубаху, на пол зловонной жижицей.

Он хотел крикнуть и не мог. Сквозь стиснутые зубы вырывались хриплые стоны и замирали тут же в четырех стенах салона. Извиваясь тяжелым телом, скользя руками по мокрому, загаженному полу, он пополз к дверям. Из запекшихся губ вновь вылетел стон. Должно быть, услышали… Быстрые шаги… Дежурный пробовал открыть дверь, но она не поддавалась, придавленная телом командарма… Нажал плечом, толкнул сильнее. Еще и еще. Просунулся наконец в образовавшуюся щель. С большим трудом подтащил тяжелое тело к дивану и взвалил на него. Бросился из вагона за помощью и у самых ступенек столкнулся с Гройсом…