Страница 12 из 12
Она усмехнулась и вышла, а его вдруг охватило жуткое раздражение против этого дома и этих людей, мирно жующих тосты и жюльен. Он вспомнил ребят в армии, готовых убить друг друга за пайку масла, вспомнил нищих богомольцев и бездомных бродяг на паперти Почаевской лавры, московских пенсионеров с их убогими жилищами, вызывавших «скорую» просто от тоски и просивших, чтобы их положили в больницу, потому что там бесплатно кормят, и в Тезкине заговорило недоброе чувство плебейской гордыни.
Он отозвал Голдовского в соседнюю комнату и проворчал:
— Не понимаю, как ты можешь болтаться среди этой зажравшейся сволочи?
— А ты много их знаешь, что так называешь? — отозвался Лева свысока.
— Мне достаточно того, что я вижу.
— Брось, Саня, — твердо сказал Голдовский, — они так же пьют водку, поют песни, треплются до утра, влюбляются, трахаются. Они такие же люди, как и мы с тобой. Разве что в них нет нашей дворовой убогости, с какой мы ходили в бары и боялись, что какой-нибудь мордоворот-швейцар обзовет нас сыроежками.
— Зато они на тебя как на полное убожество глядят.
Он полагал, что Голдовский оскорбится, и даже намеренно сказал так, чтобы его задеть, но Лева лишь пожал плечами.
— Мне достаточно того, что я сам о себе знаю.
— Но ведь ты же совсем другой человек. Зачем они тебе нужны?
— Да, другой, — согласился Голдовский. — Но видишь ли, Саня, я понял одну вещь. Жить так, как живут наши с тобой родители — в нищете и постоянном унижении, а мне, с моей фамилией, к тому же в двойном, чего тебе никогда не понять, я не собираюсь. Я слишком для этого себя уважаю и знаю, что большего достоин. У меня есть только два выхода: либо уезжать, либо поставить себя так, что ни один подонок не посмеет на меня тявкать. Первое не для меня, я слишком привязан к этой стране, ну и потом какой я, по правде сказать, еврей, если воспитала меня русская мать? Так что остается второе.
— И как ты себе это мыслишь? — спросил Тезкин, пораженный, с какой выстраданностью сказал все это его друг.
— У нас с тобой, брат, есть один существенный капитал — мы недурные женихи.
— Ты хочешь сказать, — проговорил Тезкин еще более удивленно, — что мог бы жениться на какой-нибудь дочке, ну хоть на этой вот Машине, в надежде, что ее папаша подыщет тебе хорошенькое местечко?
— Да, мог бы. Продаваться рано или поздно придется. Так лучше уж заломить за себя приличную цену.
— Но ведь это же лакейство, Лева.
— Лакейство? — обозлился Голдовский. — А ты что, себя кем-то иным тут ощущаешь? Да тебя только чудо не знаю какое спасло, что ты не загнулся, а теперь еще в позу встаешь!
Точно ужаленный этим напоминанием, Тезкин примолк, а Лева вполне миролюбиво заключил:
— Мы с тобой, Саня, конечно, быдло, нравится тебе это осознавать или нет. И, наверное, так быдлом и останемся. Но если мы хотя бы не будем лохами, то не мы, так дети наши будут жить достойно.
— Н-да, — пробормотал Тезкин задумчиво, уже его не слушая, — а хозяйка, впрочем, действительно хороша. Что-то в ней есть.
— Ты еще не знаешь всех ее достоинств, — усмехнулся Голдовский.
Они говорили уже довольно долго, как вдруг дверь отворилась, и на пороге появилась Маша.
— Гости расходятся.
— Ну так и мы пойдем, — ответил Лева церемонно, склонившись к ее руке.
— Пожалуй что, — согласилась она, пристально их оглядывая, и интуитивист Тезкин поймал себя на мысли, что если не весь их разговор, то по меньшей мере последнюю часть она слышала.
И словно в подтверждение его догадки Маша прибавила, обращаясь к Голдовскому, но глядя на Тезкина:
— Я бы только попросила твоего друга остаться и мне помочь.
Лева вздрогнул, и Саня увидел, что в его глазах промелькнули не ревность и не обида, а покорность. Если бы не эта покорность, он, может быть, и нашелся бы что сказать, в конце концов ему совершенно не понравилась бесцеремонность самоуверенной девицы. Но Тезкина вдруг больно задело, что здесь, в этой квартире, Лева, будь он тысячу раз влюблен, никогда бы не стал устраивать скандала. От этого внезапного воспоминания Александр побледнел, сжался и неопределенно пожал плечами.
— Ну вот и хорошо, — усмехнулась Маша, точно прочтя на его лице все коллизии во взаимоотношениях молодых людей, и отправилась выпроваживать гостей.
Тезкин остался в комнате, не желая маячить под их любопытствующими взглядами, а про себя твердо решил, что, как только все уйдут, уйдет и он, догонит Левку, хлопнет его по плечу и скажет: «Ну что, ты все теперь понял?» — И они отправятся в Тюфилевскую рощу, выпьют доброго красного винца и до утра протолкуют о чем-нибудь очень важном. Он объяснит другу, что лакеем может быть только тот, кто сам себя таковым считает, а истинная свобода и достоинство обитают не в этих домах, но на просторных степных дорогах и в ночлегах под открытым небом. Он расскажет ему о звездах на Украине и звездах в Забайкалье — обо всем этом успел он подумать, как вдруг в коридоре раздались шаги и в комнату вошла Маша.
Она уже переоделась и была теперь в сиреневом халате с широкими рукавами и капюшоном.
— Ты хочешь уйти? — спросила она у обомлевшего Тезкина.
— Чем тебе помочь? Ты просила… — только и выдавил он.
— Ничем. Это был предлог, чтобы оставить тебя, — улыбнулась она.
Санечка промолчал, мысленно представив на своем месте Леву, — этот бы не растерялся.
— Тебе совсем не понравились мои друзья?
— Нет.
— Что ж, ты прав. Они действительно скучные люди. Но других у меня нет.
— У меня тоже нет друзей, — признался Тезкин.
— А Лева?
— Вряд ли он теперь захочет со мною встречаться. Он обидчив.
— Догони его.
— Нет, — покачал головой Саня, — пусть уж все идет, как идет.
Маша усмехнулась, подошла к нему и вдруг легко и естественно распахнула халатик, выскользнув из него, как из ненужной оболочки. Тезкин не успел чего-либо осознать — нечто более властное, чем все его благие размышления о звездном небе над головою и нравственных законах в душе, швырнуло его к ней, и они провалились в забытье. А когда вывалились обратно и сидели голые на кухне, где еще несколько часов назад любовник предавался меланхоличному созерцанию заката, то обоим казалось совершенно нелепым расставаться.
Маша была созданием причудливым, но неприхотливым. Как и предполагал Тезкин, сытое детство — не обязательно детство счастливое. Родители его подружки, связанные служебным браком, относились друг к другу с той же ненавистью, с какой нынче относятся наши литераторы, но в отличие от оных развестись они не могли. Бедное дитя всю жизнь находилось в центре их вражды, и одиночество и холод, на которые, как казалось ему вначале, несколько картинно жаловалась эта девочка, были всамделишными. Выросший, напротив, во всеобщем обожании Санька искренне ее жалел, и мало-помалу они привязались друг к другу. Она с сочувствием слушала его рассказы про боевую юность и степные скитания. Ей нравилось, что он совсем не похож на людей, к которым она привыкла. А он вдруг с удивлением обнаружил, что вся эта мишура в ее доме, заморские тряпки, вина, конфеты, пансионаты, дачи и прочие безделушки, о которых впоследствии будут рассуждать с пеной у рта народные заступники, покуда им не заткнут рот куском, — все это для нее ничего не значило.
Она запросто ходила с Тезкиным в пельменные и дешевые кинотеатры, и со стороны можно было подумать, что она тоже всю жизнь прожила в чащобах Пролетарского района. Из дорогостоящих развлечений она обожала одно — катание на лошадях. Каждое воскресенье с утра они отправлялись на ипподром, выстаивали очередь и совершали прогулки по кругу.
В этих забавах прошло больше месяца, и, ничего не говоря о чувствах и не имея никаких видов на будущее, они так привыкли быть вместе, что когда в конце той вьюжной андроповской зимы с ее облавами в кинотеатрах, магазинах и банях вернулись из Бенилюкса срочно отозванные Машины родители и любовники потеряли свое изысканное укрытие, то, верно, ничто не смогло бы заставить их друг от друга отказаться. Судьба им благоволила. На другом конце Москвы, в Тушине, проживала Машина бабушка, благонравная и набожная старушка восьмидесяти с лишним лет, успевшая получить воспитание в Смольном институте, покуда тот не превратился в вертеп. Несмотря на высокое происхождение, смолянка работала гардеробщицей в Доме культуры «Красный Октябрь», до девяти вечера квартирка пустовала, и здоровая парочка расшатывала кровать с периной до основания, а затем вкушала оставленные для внучки борщ и компот.
Конец ознакомительного фрагмента.