Стожары

Школьники вновь склонились над Машиной ладонью. Сколько раз видели они семена трав и злаков в поле и на току, в ящике сеялки и под барабаном молотилки, в мешках и закромах амбаров, но никогда маленькие, темные, тугие, как скрученные пружинки, зернышки не вызывали такого интереса, как сейчас.

Глава 2. ВЕСНА

Из школы Маша возвращалась вместе с Санькой. До деревни Стожары, где они жили, было километра три.

Озорные ручейки, точно сговорившись, поминутно преграждали им путь. То они разливались широкой лужей, то, размыв дорогу, неслись сердитым потоком и бормотали: «А вот не пропустим, не пропустим!»

Маше первой надоело отыскивать переходы и мостики, и она решительно зашагала прямо через лужи и потоки. Санька еле поспевал за девочкой.

Показались Стожары. Деревня двумя длинными рядами раскинулась на высоком берегу извилистой реки Стожарки. Были тут вновь отстроенные дома и старые избы. На задворках ютились подслеповатые временные клетушки и даже землянки. То и дело на широкой улице встречались белые смолистые срубы, лежали штабеля кряжистых бревен, кучи тонких длинных слег; расставив бревенчатые ноги, стояли «козлы» для распиловки досок.

Пусто и просторно было между домами. Не смыкались между собой, как до войны, изгороди и заборы, и только раскидистые березы да высокие тополя прочно стояли на своих старых местах.

На улицах было безлюдно. Санька с Машей свернули за усадьбы. Возвращаться домой этим путем было куда интереснее, чем вдоль деревни. Здесь, у хозяйственных построек, сновали и перекликались люди, двигались подводы, на скотном дворе, тоскуя по свежей траве, призывно и трубно мычали коровы, в кузнице необыкновенно отчетливо, как это бывает только ранней весной, звенело железо.

Оттого ли, что день был по-настоящему весенний — теплый, солнечный, с мягким ветром, или оттого, что Маша несла такое дорогое письмо, но с каждым встречным ей хотелось поделиться своей радостью.

— Здравствуйте! — говорила она колхозницам. — А мы письмо получили… от Андрея Иваныча.

Женщины останавливались, расспрашивали, и добрая улыбка трогала их лица.

У каждого из ребят были в колхозе свои излюбленные места.

Сначала Маша заглянула на птичник, потом потащила Саньку в телятник — надо же проведать телочку Долинку, которую они с матерью выходили этой зимой.

Белоголовая мокроносая Долинка, узнав свою няньку, подбежала к девочке, захватила ее палец и, чмокая, принялась сосать.

Недалеко от телятника находилась свиноферма. На солнце, в огороженном частым плетнем садке, паслись розовые, точно после бани, поросята.

— Саня… на минуточку только, — потянула Маша мальчика за рукав, заметив его скучающий взгляд.

Она быстро перелезла через плетень, присела на корточки и позвала:

— Чушь, чушь, чушь!

Поросята не обратили на нее никакого внимания. Они дружной стайкой метались из угла в угол или, окружив свинарку, тыкались пятачками в ее ноги и истошно визжали. Большие их уши-лопухи просвечивали на солнце.

— Тетенька Лукерья, — спросила Маша, — а когда клички будем раздавать? Мы с девчонками столько их напридумывали: и Ромашка, и Незабудка, и Василечек…

— Какие уж тут василечки! — отмахнулась от поросят свинарка. — Разбойники… Обжоры! Все уши мне провизжали.

Наконец Маша словила одного поросенка, почесала ему спинку, и тот, блаженно похрюкивая, растянулся у ее ног.

— Ах ты дурачок, ах миленький! — растроганно зашептала Маша.

— Вот тебе и «миленький», — засмеялась свинарка.

Маша вскинула голову. Маленький поросенок, ухватив Машину сумку с учебниками, волочил ее по земле.

Девочка бросилась вдогонку, вырвала сумку, сконфуженно перелезла через плетень и оглянулась — Саньки не было. Он уже стоял около кузницы. Подержался за поручни отремонтированного плуга, покрутил рычаги сеялки, потрогал ногой острые, как штыки, зубья бороны, потом заглянул в дверцу низенькой закопченной кузницы, где у мерно вздыхающего горна колдовал бородатый кузнец Евсеич. Сейчас он проворным движением выхватил из горна огненно-оранжевую змейку, бросил ее на наковальню и угрожающе взмахнул молотом.

«Так тебе, так тебе!» — выговаривал молот, но змейка, точно сердясь, обсыпала кузнеца колючими искрами, потом согнулась в дугу, стала темно-вишневой и наконец, когда ее сунули в бочку с водой, зашипела, выбросила клубочки пара и превратилась в дужку подковы.

— А-а, молодой Коншаков! — заметил Саньку Евсеич. — Глазами смотри, а руками навыкай… Ну-ка, бери молоточек!

Санька только того и ждал. Он сбросил куртку, закатал рукава гимнастерки и с замирающим сердцем схватил небольшой молот.

Когда Маша заглянула в кузницу, то увидела, что Евсеич в паре с Санькой ковали железо. И уж кто-кто, а девочка тоже без дела оставаться не могла. Она подбежала к кузнечным мехам:

— А я горн раздувать буду!

— Эге, прибывают подручные! — Евсеич сунул в воду подкову и вытер рукавом лицо.

Мельком взглянув на Машу, так же неторопливо вытер лицо и Санька, поплевал на ладони и переложил молот из руки в руку.

— Еще работа будет?

— Самая малость осталась, — засмеялся Евсеич: — плужков с дюжину да борон десятка два. — И он отобрал у Саньки молот. — Иди-ка домой, братец! И так, поди, второй час добираешься…

Небрежно накинув куртку на плечи, раскрасневшийся, довольный, Санька вышел из кузницы.

— Оденься, ты… — дернула его Маша за рукав. — Кузнец горячий…

Санька ничего не ответил, посмотрел в поле, прислушался, как в овраге за кузницей клокотала вода, и улыбнулся.

— Весна-то какая, Маша! Будто на тройке гонит… — И неожиданно спросил: — Ты что летом собираешься делать?

— До лета еще далеко! — удивилась Маша.

— Знаю. А думать загодя надо, — заметил Санька. — Слышала про ребят из Локтева? Все прошлое лето в поле работали. Сами пахали, сами сеяли! И знаешь хлеб какой вырастили…

— Ну и что, Саня, что? — с нетерпением прервала его Маша.

— Вот и мы со Степой Карасевым в бригаду думаем записаться.

— В бригаду? — остановилась Маша.

— Да! К матери к моей. Слыхала, какое она дело начинает?.. Ты моего отца хорошо помнишь?

— Дядю Егора? А как же! — оживилась Маша. — С ним по грибы хорошо было ходить — всегда полный кузовок наберешь. А какие он нам свистульки голосистые делал!..

— То дело десятое, — перебил Санька, — я о другом. Помнишь, он целину начал поднимать за оврагом, на Старой Пустоши?

— Ну, помню… — ответила Маша.

— А засеять не успел — война помешала. Вот матери и запала думка: вырастить в этом году хлеб на Старой Пустоши…

— Погоди, Саня, погоди, — перебила его Маша. — У тети Кати уже есть делянка… на ближнем поле.

— Это само собой. Она за ее бригадой так и останется. А на Старой Пустоши — это добавочно.

— А управится тетя Катя?

— Ей Татьяна Родионовна пополнение дает из комсомольцев — Лену Одинцову с подругами. А только матери все равно людей не хватает.

— Нет, не примут вас, — вздохнула Маша.

— Это почему же? — обиделся Санька. — Что я, работать не умею? Вот скажу матери — и запишет. Ей теперь в бригаде каждый человек дорог… — Он покосился на девочку: — Желаешь, могу и тебя записать.

— Правда, Саня? — обрадовалась Маша. — Я ведь тоже могу и полоть и жать…

— Мое слово твердое, — заверил Санька. — Сказал — значит, запишу.

— И знаешь, Саня, — загорелась девочка: — если бы Старую Пустошь да тем зерном засеять, что твой отец вырастил! Ты видел его? Оно где хранится? Мать твоя знает?

— Наверное, знает, — не очень уверенно ответил Санька.

— Зайдем к вам, Саня, спросим тетю Катю.

Изба Коншаковых стояла на том конце деревни, который в Стожарах назывался Большим, и смотрела окнами на реку. Она была построена прошлым летом на месте добротного пятистенного дома, сожженного немцами. Маленькая, в два окна, собранная из обгорелых бревен, изба выглядела невзрачно. Многое еще было недоделано: крыша над двором покрыта только наполовину, мох и пакля из стен торчали клочьями, ступеньки на крыльце еле держались. «С боков не дует, сверху не льет — жить можно. А красоту и попозже наведем», — говорила обычно Катерина Коншакова.