Император Терний

— На рассвете, Правительница.

— Я пошлю своего писаря отыскать карту, и с первыми лучами солнца вам ее передадут у Северных ворот.

— Благодарю вас. — Я склонил голову. — Надеюсь, на банкете по возвращении у меня будет что рассказать вам.

Она отослала меня, нетерпеливо махнув рукой, не ожидая увидеть снова.

6

Пятью годами ранее

Мы с Солнышком вышли из Северных ворот в серых сумерках, простирающихся над миром перед рассветом. Улицы кишели людьми. Летом Лошадиный берег раскаляется, и только в ранние утренние часы бывает полегче. К полудню местные укрываются за белыми стенами, под терракотовой черепицей, и спят, покуда солнце не покинет зенит.

На улицах, ведущих к воротам, и лежащей перед ними обширной площади уже кипела жизнь. Двери таверн были открыты, люди заносили внутрь на плечах бочонки и скатывали их в погреба по доскам. Женщины с серыми лицами черпали ведрами грязь из канав. Мы прошли мимо кузницы с открытыми дверями, чтобы прохожие видели, как там работают, и захотели купить то, что было сделано с таким трудом. Над горном согнулся паренек, раздувая огонь, погасший за ночь.

— А могли бы еще спать. — Солнышко дернул коня, пытавшегося до чего-то дотянуться.

Крик заставил нас снова обратить внимание на кузницу, мимо которой мы уже прошли. Мальчишка-подмастерье лежал на улице. Он пытался подняться с мостовой, его лицо было исцарапано, голова тряслась. Кузнец вышел из мастерской и пнул его так, что тот аж взлетел. Воздух со свистом вырвался из его легких. Грязные волосы мальчишки были светлыми, почти золотыми — редкость на дальнем юге.

— Ставлю на здоровяка, — сказал я.

У моего брата Уилла были такие волосы.

— Ага, этот и правда здоровяк, — кивнул Солнышко.

На кузнеце были только кожаный передник от плеча до колена и подвязанные веревкой штаны, мышцы рук блестели. Работа тяжелым молотом от рассвета до заката явно способствует поддержанию формы.

Ребенок лежал на спине, подняв одну руку, слишком запыхавшийся, чтобы стонать, из угла губ стекала струйка крови. Я подумал, что ему, наверное, лет восемь, ну самое большее — девять.

— Я что, пинками должен в тебя все вколачивать?

Кузнец не кричал, но у него был голос человека, привыкшего заглушать звук наковальни. Он пнул голову мальчишки, и тот перекатился по земле. Теперь сапог кузнеца и волосы паренька покрылись кровью.

— Проклятье. — Солнышко покачал головой.

Кузнец приближался.

— Надо это прекратить, — произнес Солнышко, но было видно, что он не горит желанием помочь.

Что-то в лице кузнеца напоминало мне о Райке, а это не тот человек, на пути у которого стоит вставать.

— Мальчишек пинают каждый день, — сказал я. — Дети умирают каждый день.

Некоторым даже голову об мостовую разбивают.

Нависая над скорчившимся от боли мальчиком, кузнец подался назад, чтобы снова замахнуться, помедлил, принимая решение. Он поднял сапог, чтобы вышибить дух из мальчишки. Возможно, счел того непригодным и решил от него избавиться.

— Они не каждый день умирают на глазах у гвардейцев графа Ганзы. Граф бы такого не допустил. — Но Солнышко не двинулся с места, лишь крикнул: — Эй, кузнец, прекрати!

Тот замер, каблук его завис в нескольких сантиметрах от головы парнишки.

— Я уже подбирал бродяжек, и все они умерли, — сказал я с горечью.

Я видел кровь в золотых кудрях и чувствовал, как держат, не отпуская, тернии. Я выучил этот урок смолоду, страшный урок, полученный в крови и под дождем. Путь к вратам Империи лежал у меня за спиной. Человек, которого отвлекают от этого пути бродяги, который взваливает на себя чужие беды, никогда не будет восседать на высшем престоле. Оррин из Арроу мог спасти детей, но они не спасли бы его.

— Это уличный оборвыш, — сказал кузнец. — Дурак необучаемый. Я месяц кормил его. Держал у себя в доме. Он принадлежит мне.

И он тяжело опустил сапог.

Кожа громко ударила по камню. Мальчишка перекатился, но подняться у него не было сил. Кузнец выругался — его ор заглушил мое собственное ругательство — ожог, пересекавший мое лицо от подбородка до лба, словно след от раскаленной ладони, пульсировал болью, как в тот самый первый миг. Мне говорили, что голос совести тихо звучит на задворках разума, и для кого-то он звучит ясно, а для кого-то не очень, так что им нетрудно пренебречь. Но я ни разу не слышал, чтобы он обжигал лицо, заставляя страдать от боли. Но, как бы то ни было, я не люблю, чтобы мне указывали, что делать, и тем более подталкивали. Возможно, я счел Упрямца родственной душой, ибо столь же скверно разбирался, куда идти, даже в тех редких случаях, когда был готов прислушаться к собственной совести.

Солнышко проскочил мимо меня, направляясь к кузнецу. Он даже не обнажил меч.

— Покупаю его у тебя! — крикнул я.

Солнышко уже был почти у цели, и я прикинул, что кузнец руки ему переломает, прежде чем этот идиот успеет взяться за оружие.

Кузнец замер, Солнышко тоже, причем последний — со вздохом облегчения, и боль моя стихла. Кузнец пялился на мою посеребренную кирасу, на покрой моего плаща и, вероятно, думал, что моральное удовлетворение, может, и не стоит содержимого моего кошелька.

— Сколько даешь?

— Давай состязаться — как пожелаешь. Выиграешь — отдам вот это за мальчишку. — Я поднял двумя пальцами на уровень глаз золотой дукет. — Проиграешь — не получишь ничего.

И я ловко убрал монету.

Он нахмурился. Парнишка сумел-таки перекатиться еще раз и прижался к стене седельной лавки на другой стороне улицы.

— Может, проверим, кто дольше продержит раскаленное железо?

Он нахмурился сильнее, так что над черной полосой бровей сморщился лоб.

— Сила, — сказал он. — Кто дольше продержит наковальню над головой?

Я посмотрел на наковальню, стоявшую в глубине кузницы. Весила она, наверное, как двое взрослых мужчин.

— Какие правила?

— Никаких правил! — Он расхохотался и поиграл могучими бицепсами. Если цирк Тэпрута когда-нибудь приедет в Альбасит, великий Рональдо будет впечатлен. — Сила! Вот и все правила.

— Тогда покажи мне, как это делается.

Я вошел в кузницу. Отблески огня в горне и двух коптящих лампах давали достаточно света, чтобы не наткнуться на скамейку или ведро. Здесь приятно пахло углем, железом и потом. Я вспомнил Норвуд, Маббертон и дюжину других сражений.

Кузнец последовал за мной. Я коснулся его груди, когда он проходил мимо.

— Имя?

— Йонас.

Он обогнул наковальню. Я покосился на потолок — с балок свисали инструменты. Ему как раз хватало места, а мне так и вовсе предостаточно — я был где-то на ладонь ниже.

Солнышко встал у меня за спиной.

— Мальчишка еще жив, верно? Я не стану уродоваться за труп.

— Жив, жив, хотя едва ли здоров.

Йонас присел, обхватил одной ручищей горн, а другой — наковальню.

— Ты уже делал это прежде, — ухмыльнулся я.

— Да. — Он осклабился. — Уже чую вкус твоего золота, мальчик.

Он напрягся, готовясь рывком поднять наковальню. Вот тут я и ударил его молотом, который взял с ближайшей скамьи. Я попал в висок, рядом с глазом. Звук был похож на тот, с которым он пнул ребенка. Молот опустился, залитый кровью, и Йонас рухнул на наковальню.

— Что? — спросил Солнышко, будто не мог чего-то разглядеть впотьмах.

Я пожал плечами.

— Никаких правил. Ты же слышал.

Мы оставили их обоих лежать в крови. Огонь и так обглодал мне лицо, хватит уже, и даже если мальчик мог ходить, взять его с собой в Иберико было бы более жестоко, чем оставить еще на месяц у Йонаса. По крайней мере, он смог сесть и оглядеться, то есть всяко был в лучшем состоянии, чем его хозяин.

Мы повернули за угол, прошагали по улице и оказались на площади. Пришлось проталкиваться мимо помощников пекарей с подносами хлеба на головах, груженых телег, содержимое которых вот-вот должны были разложить на прилавках по обе стороны надвратных башен. Здесь кипела жизнь: поздно приехавшие торговцы спешили установить столики и навесы, горожане бойко покупали, монеты звенели в их кошельках, взгляды метались, высматривая выгодные сделки в предрассветных сумерках.