Страница 37 из 84
- Знайте: у Семена Григорьевича всегда все есть и все будет.
Он принялся раскрывать консервы.
Ужин прошел в молчании. Харин пил, ел и, не сводя глаз с Нины Александровны, ухмылялся. Аленцова была задумчивой и заметно усталой. Пригубив, она не стала пить. «Он пьян - видно, разговора о Гале не получится», - подумала она.
- Понимаю… Ваше высокое положение не позволяет… А ведь мы с вами на одной ступеньке. Даже я чуть повыше, но не в этом дело. Зачем такой напускной начальственный вид? Это вам не идет, поверьте. Вы больше выигрываете, когда вы такая, как есть, и прежде всего - обаятельная женщина. Как это у Сергея Есенина:
Вы помните, вы все, конечно, помните…
Он смолк и сидел, покачивая отяжелевшей головой.
- Вот черт его возьми, забыл…
Харин заметно хмелел. Он пододвинул табурет поближе и попытался обнять Аленцову за талию.
- Уберите руки, - потребовала она властно, вставая, - и ступайте домой!
В дверь постучались.
Аленцова резко отстранила его тянущиеся руки. Харин потерял равновесие и чуть не свалился на пол.
Аленцова открыла дверь. На пороге стояла медицинская сестра Галя Рюкова. Как бы не замечая Харина, она покраснела и доложила:
- Нина Александровна, Бурунова, тяжело раненного, привезли. Вас просит…
- Одну минутку, я сейчас оденусь,
Она пыталась надеть шинель, но не попадала в рукава. Потом накинула на плечи и выскочила из дому.
Когда Аленцова, наскоро надев халат и шапочку, вошла в операционную, операция уже началась.
Бурунов спал под наркозом. Раздетый, укрытый простынями, он показался Аленцовой очень длинным и худым. Меж белых простыней темнел только коричневый от йода прямоугольник голого тела. Видна была часть широкой, мощной грудной клетки и резко запавший живот.
Непосвященный человек ничего бы не увидел в лицах хирурга и операционной сестры, полузакрытых чистой марлей. Но Аленцова, на миг встретившись взглядом с главным хирургом, по влажному лбу его, по быстрым, коротким требованиям инструментов и напряженным движениям сестры поняла, что операция идет не так-то гладко.
Ей вдруг стало страшно за бессильно распростертого под простынями Бурунова. Она поймала себя на том, что почему-то ей всегда становилось страшно, когда она лишь присутствовала при операциях. Ей показалось - у Бурунова посинело лицо. До боли стиснув руки, она подумала: если сейчас не перельют кровь, она вмешается и скажет, хотя знала, что правом командовать имел только тот, кто взял на себя ответственность за жизнь оперируемого. Но, видно, главный хирург распорядился раньше, чем она об этом подумала. В операционную несли стеклянную банку. С деревянной стойки от банки к руке Бурунова протянулась красная жилка. Руки у него были мускулистые и худые. Сестра сразу нашла вену.
Видя, как убывает в банке кровь, Аленцова почувствовала, будто ей от этого становится теплее, и будто в ее тело вливаются новые силы.
Она подумала, что ей все трудней и трудней становится терять не только близких, но и просто знакомых людей. Это глупости, когда говорят, что человек может привыкнуть к боли и страданиям. Не может он привыкнуть.
Подавленная тревогой за Бурунова и невеселыми своими мыслями, Аленцова стояла, крепко сжимая и разжимая пальцы в карманах халата. Она не сразу расслышала знакомое покашливание. Оглянувшись, увидела комдива, но в первую минуту подумала лишь о том, зачем впустили в операционную постороннего человека. Она поглядела на него осуждающе равнодушным взглядом, и лишь потом до сознания ее дошло, что это же Канашов. То ли ему передалось ее чувство подавленности и напряженности, то ли подействовал на него суровый взгляд главного хирурга, но Канашов вышел из операционной так же бесшумно, как и вошел. Аленцова не сразу обратила внимание на его исчезновение. Когда операция была окончена и Бурунова унесли в палату, она стояла на прежнем месте и мучительно думала о том, зачем он попросил ее присутствовать на операции. «Может, он хотел, чтобы операцию делала я? Почему я? Ведь главный хирург куда опытнее меня…» Размышления ее нарушил голос командира медсанбата, говорившего с Канашовым:
- Положение с Буруновым остается тяжелым… Все же его придется через несколько дней эвакуировать… Ему нужно длительное стационарное лечение…
Канашов вышел из операционной и в дверях столкнулся лицом к лицу со старшим политруком Ларионовым.
- Товарищ полковник, - вытянулся он в готовности для доклада и тут же осекся. Глаза его загорелись тревожным блеском. - Что с Николаем Тарасовичем? Жив он?
- Жив-то он жив, да очень в плохом состоянии после операции.
Комдив удивленно оглядел Ларионова.
- А тебя каким ветром к нам? Откуда?
- После госпиталя назначение получил. К товарищу Бурунову в полк комиссаром батальона… Прибыл в штаб полка, а мне сказали, что Николай Тарасович в медсанбате. Я на попутную машину - и сюда.
- Тебя к нему не пустят… Плох очень… Без сознания. А впрочем, попытай счастья. И ко мне заглядывай… Жду.
3
Бывает в жизни каждого человека полоса неприятностей, но она может завершиться полосой радости. Рано утром Канашову сообщили из штаба армии, что его правый сосед - комдив Мерзликин снят и отозван. Сегодня он будет заслушан на Военном совете армии. Приглашали и Канашова. Вскоре позвонили из трибунала армии и просили комдива написать им все обстоятельно, что он знает о Мерзликине.
Канашов вскипел:
- Я не собираюсь брать на себя судебные разбирательства.
Прокурор прокашлялся.
- Ну тогда, товарищ полковник, придется и вас привлечь.
- Что?!
- Да, да привлечь как за укрывательство военного преступления. Вы ведь многое знаете, рядом воевали.
Канашов слушал, кипел и негодовал, а прокурор все сыпал в его адрес угрозы.
- Знаете что, товарищ прокурор, пошли вы к чертовой матери, вот что я вам скажу. За вас я работать не буду. Вы разбирайтесь сами, а я буду командовать дивизией.
И положил трубку.
В самом деле Канашову и без того было дел по горло. Днями и ночами он пропадал на передовой, принимал часть полосы обороны Мерзликина. Надо было произвести перегруппировку войск, много предстояло сделать по улучшению и расстановке огневых средств, по созданию противотанковой обороны, которая была самым слабым местом у соседа. Было немало дел и в своих полках: прибывало новое пополнение и новые артиллерийские подразделения, которые обещал ему командующий.
Беспокоило его и состояние здоровья Бурунова. После операции он очень ослаб и часто терял сознание. Канашову неприятно было и то, что он не в силах исполнить настоятельную просьбу Бурунова - оставить его в медсанбате. Жизнь Бурунова была в опасности, и врачи потребовали отправить его немедленно в стационарный госпиталь, где он смог бы получить необходимый ему длительный и квалифицированный курс лечения.
Канашов сидел опечаленный, когда Ракитянский вошел и вручил ему письмо от Марины Саввишны, жены Русачева, бывшего командира его дивизии, погибшего в 1941 году. Она сообщила, что работает в госпитале, и случайно узнала его адрес от лечащегося у них раненого бойца. Живут она и дочь хорошо… Тут Канашов прервал чтение и задумался: «Как же это у нас получается? Пока люди служат в части, отдают все силы армии - награждают их, о них заботятся, их помнят. А вот погиб человек за Родину, вместе с нами сражался, и мы его чуть не забыли». И Канашову стало стыдно за свою черствость к людям. Он уважал Марину Саввишну, помнил, как она подняла «бабий бунт» по распределению квартир. Боевая и толковая женщина, а вот, не напиши она, разве он о ней вспомнил бы? Канашов склонился над письмом и продолжил чтение: Марина Саввишна писала, что дочь ее Рита стала матерью. И сразу сердце заныло: «А где моя Наташка?» У Риты, оказывается, два мальчика: один - родной, другого она усыновила. Вот какие люди душевные, сами наверняка бедствуют, а человечность у них на первом плане.
Вспомнила Марина Саввишна и о погибшем муже; хотелось ей после войны побывать на том месте, где он убит. «А сколько сейчас людей слезы льют и мечтают об этом? - думал комдив. - Скорее бы с фашистами разделаться. Мучается народ, страдает, голодает, кровь проливает… А жизнь человеческая и так коротка до предела. Да, Марине Саввишне надо ответить, но этого мало: «Мы, товарищи ее мужа, в большом долгу перед ней. Нам не пришла такая простая мысль - направить жене и дочери Русачева хотя бы скромную посылочку с теплым человечным письмом. Завтра же скажу Шаронову. Надо нам хотя бы письменную связь поддерживать с семьями павших в боях однополчан. А Ракитянскому дам задание». И он вызвал старшину.