Страница 40 из 43
32
Солгал я Наташке насчет болезни: крутанула меня болячка как следует.
Из политотдела, с семинара мы с Ник-Ником возвращались в часть на перекладных. Рейсового автобуса ждать не захотели. Сели на попутный военторговский грузовик. В кабине места не было, прыгнули в кузов. Укрылись брезентом, да разве от ветра спрячешься? Продуло до костей. И полпути не проехали — баллон лопнул. Снег лежит мокрый, водитель с грузчиком чертыхаются, запаску прилаживают, а мы, скрючившись, стоим у обочины, голосуем, авось еще найдется добрая душа — посадит. Повезло. Транспортная машина из соседней части шла. Водитель узнал старшину Николаева, остановился. Брезента, правда, в кузове не оказалось.
Доехали. А на утро у меня в груди запиликала гармошка с прохудившимися мехами. И кашель бьет. Глаза как у рака. Старшина врача вызвал. Тридцать восемь и семь! Ясное дело — в лазарет! Диагноз: правосторонняя пневмония. Ну и все вытекающие отсюда последствия. Уколы. Банки. Антибиотики. Аспирин. Хлористый кальций — по стаканчику три раза в день, после еды. Весело!
И Новый год в лазарете встретил… Вдвоем с Наташкиным портретом. Больных никого не было. На весь полк один-разъединственный выискался. Надо же!
Утром первого января повалил ко мне массовый посетитель. Ни свет ни заря гвардии старшина Николаев заявился. Шел в роту — ко мне зашел. Поздравил с Новым годом.
— Ну как, на поправку? — громко, на всю палату выкрикнул старшина.
— Порядок, товарищ гвардии старшина, — подстраиваясь к его тону, я тоже почти ору.
— Ничего. На живом человеке все, брат, заживет. По себе знаю. Чем только не болел! Все пройдет. Лекарства принимай. Поправляйся… — он взял мою руку и спрятал ее в своей огромной грубоватой ладони. — Поправляйся и не скучай. Навещать будем.
— Как у вас-то дела? Новый год как встретили?
— Порядок! Прощай покамест. Встречай Машечку с женихом своим. Скоро пожалуют.
После завтрака весь наш первый взвод вваливается в палату. Но без Карпухина. Только ушел взвод, Маша с Генкой Карпухиным заявились. Счастливые оба до чертиков.
— Здорово, жених, — от радости я пытаюсь рассмеяться.
— Привет! — кричит мне в ухо Генка. — С Новым годом!
— Да что вы все будто сговорились, орете, как в лесу. Что я, глухой, что ли?
— Все слышишь? — шепотом спрашивает Генка.
— Конечно.
Генка и Маша задыхаются от смеха. Оказывается, старшина всем посоветовал как можно громче со мной разговаривать. От аспирина, мол, и от других разных лекарств у больных уши закладывает.
— Ну, раз товарищ старшина сказал — орите, мне все равно приятно.
— Слухай, больной, тебе торт можно лопать? — спрашивает Генка.
— Торт принесли?
— Гляди, какой догадливый. Конечно, принесли. Машечка сама испекла.
Маша достала из сумки здоровенный кусок торта, банку компота, апельсины, яблоки, аккуратно разложила все на тумбочке.
— Угощайтесь, Валера.
— Да что вы, ребята! Прямо как за больным ухаживаете. Я же — ей-ей! — здоров. Вот вчера действительно чувствовал себя не ахти. А сегодня, после того как вы все побывали у меня, разве можно болеть!
Эх, как все-таки здорово, когда рядом друзья. Старшина Николаев рассказывал мне, что ему всю жизнь везло на хороших людей. Ну а мне, всем нам, дорогой Николай Николаевич, разве не везет на них?
— Спасибо вам, Маша. И тебе, Гена. Чертовски хорошо и интересно жить на свете, ребята! Наливай в мензурку компоту, Карпухин. Тост говорить буду. Длинно и нудно, вроде тебя. Только, чур, не перебивать.
Нам было весело. Лучшего в моей жизни новогоднего праздника, действительно, не было. Никогда. Так я и написал моей Наташке.
33
Председательствующий на ротном собрании лейтенант Агафонов предоставил слово для доклада командиру роты.
— Тут такая традиция у польских товарищей, — Шестов почему-то все время смотрит на президиум, — в День Советской Армии и Военно-Морского Флота приглашают они к себе из нашей Группы войск делегации воинов. Вместе с нами наш праздник отмечают. Хорошая традиция. От нашей роты замполит предложил выделить в состав делегаций четырех танкистов. Можно, конечно, было и назначить этих четверых. Но у нас тоже традиция: выбирать делегатов на общем собрании. Так что давайте вместе подумаем, кого пошлем к польским товарищам. Вот, собственно, и весь доклад. Может, вопросы будут?
Вопросов не оказалось.
Агафонов предложил приступить к выдвижению кандидатур.
— Позвольте мне высказаться, товарищ гвардии лейтенант, — Иван Андронов поднялся с места. — Я вот что подумал, гвардейцы. Конечно, надо послать лучших, авторитетных. Это первое условие. Надо послать тех, у кого на этой земле родные или близкие проливали свою кровь в боях с фашистами. Это второе условие. Взвесив оба условия, я и хочу предложить кандидатуры следующих товарищей. Гвардии старшину сверхсрочной службы Николаева. Он освобождал Польшу от гитлеровцев.
Солдаты дружно захлопали в ладоши.
— Предлагаю также избрать командира роты товарища гвардии старшего лейтенанта Шестова. На этих землях воевал его отец.
Ленкомната снова отозвалась аплодисментами.
— И еще давайте пошлем нашими делегатами, — продолжал Иван, — двух дружков закадычных — гвардии младших сержантов Климова и Карпухина. И тот и другой по всем статьям, думаю, подходят.
— Согласны!
— Подвести черту!
— Будем голосовать!
Итак, мне снова предстояла встреча с Польшей. Меня определили в делегацию, направлявшуюся в Катовицкое воеводство. Генка ехал во Вроцлав, старшина — в Познань, а ротный — в Зеленую Гуру.
В день отъезда Генка не преминул высказать напутствие.
— Учти, Валера, читатель ждет от тебя второй «Огневой позиции».
— Постараюсь оправдать твое доверие, читатель.
Не написать о той поездке было просто невозможно.
… Лес заводских труб. Высокие копры угольных шахт. Терриконы, похожие на наши жигулевские курганы. Широкие проспекты городов. Дома из бетона и стекла. Поток машин на автострадах. Пронзительные свистки электровозов. Это все Гурный Шленск — Верхняя Силезия, индустриальное сердце Народной Польши, Польский Донбасс.
Совсем не зимняя погода. Снег почти весь сошел. Зеленеет трава на косогорах, освещенные солнцем перелески сиреневым кружевом обрамляют горизонт. Интересно рассказывала о Верхней Силезии, о революционной борьбе шленского пролетариата жена нашего лейтенанта Агафонова, но справедливо говорят: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Я стоял в Катовице у трехкрылого памятника повстанцам шленским. Три огромных крыла из металла, символизирующие три вооруженных выступления силезских рабочих, поднимавшихся в начале двадцатых годов на борьбу за воссоединение своего края, оказавшегося в ненавистной неметчине, с материнской польской землей. Из окна гостиницы я смотрел, на огненные сполохи в ночном небе над Хожувом, Забже, Сосновцем, Катовице: это металлурги разливали сталь, это строители рассыпали голубые звезды электросварки с ажурных переплетений арматуры будущих зданий.
Утром людская река до краев захлестнула улицы: трудовая Силезия торопилась к заводским проходным.
Все это мне знакомо до боли сердечной, все это я видел у себя дома. Каждый год, первого сентября, прежде чем войти в класс, мы всей школой, вместе с учителями и родителями, шли с букетами цветов на Площадь 1905 года к памятнику — обелиску средневолжанским революционерам. Возле этого памятника мне и Генке повязали красные пионерские галстуки.
И ночное зарево над Средневолжанском, над другими волжскими городами ничем не отличалось от силезского. И рабочий день в моем родном городе начинался вот таким же нескончаемым людским потоком.
Я ловлю себя на мысли, что, наверно, от схожести всего увиденного здесь с нашим, советским, привычным с детских лет, от душевного тепла, которое испытываешь при встречах с польскими товарищами, и рождается ощущение прямой причастности ко всему, чем живет Польша. И яснее становится высокий смысл нашей солдатской службы на этой земле, окропленной кровью моего отца, Генкиного брата, сотен тысяч советских воинов.