Так и было

О сложившейся обстановке он доложил по радио командиру полка. Встреча с немцами была неожиданной и для него.

Полковник Слесаренко приказал:

- Пока в бой не ввязывайтесь.

Ждать под носом у противника, когда даже покурить нельзя, пришлось долго и слушать, без конца слушать немецкие голоса, стук топоров, визжание пил. Нелегкий выдался денек.

Приказ выбить противника из хуторов и рощи пришел вечером. Это помогло скрытно выйти к шоссе и обрушиться на немцев внезапно. Танки не успели сделать и выстрела. Четвертая рота быстро овладела рощей, пятая очистила от врага овраг, шестая ворвалась в правый хутор. Однако, как всегда, немцы пришли в себя быстро, подбросили свежие силы и стали теснить четвертую роту. Судя по вспышкам, бой там покатился в обратную сторону.

Он развернул пятую роту, уже подходившую к хутору, для флангового удара по роще и сам побежал в цепи атакующих. Прямо на него плеснуло пламя, вырвавшееся из недалекого пулеметного ствола. Его сильно, будто кувалдой, ударило в плечо, бросило на землю. Больше он ничего не помнил, не знал, что с его батальоном, как закончился бой и закончился ли.

Осторожно повернул голову - нет ли в палате своих? Не увидел. Плечо, казалось, поджаривают паяльной лампой. Порой чудилось, что десятки пчел впились в него, поэтому плечо и разбухает на глазах, впиваясь в повязку. Он знал, что боль будет держаться долго и надо к этому привыкать, приучать себя к мысли, что так и должно быть и надо терпеть, тер-пе-еть, а разорванная живая ткань, обнаженные нервы молили о помощи, кровоточили, пульсировали, будто кто-то методично отщипывал от плеча маленькие кусочки.

Два года назад, в первые его окопные дни, бойцы рассказывали фронтовое поверие:

- Бойтесь первой пули, товарищ лейтенант, потом четвертой и седьмой. Остальные - ерунда.

- Как это? - не понял он.

- На фронт страшно идти первый раз. Чувствуешь себя слепым кутенком, которого и ненароком раздавить могут. Новенькие, между прочим, чаще всего и гибнут. А если первая пуля и осколок только поцелуют, то до четвертого ранения можно жить спокойно - редко кого в это время убивает. Пронесет на четвертый, еще два раза может ранить, а убить должно на седьмой раз. Не знаем почему, но так чаще всего получается.

Позднее не раз приходилось слышать то же самое. Примеры приводили, о себе рассказывали, о том, как трудно возвращаться на передовую после третьего или шестого ранений.

- Вперед топаешь, а сердце назад рвется, как на казнь идешь.

Какое по счету ранение у него? Летом сорок второго года по каске ударили сразу три разрывные пули. Обычные - пробили бы тонкую сталь. Пройдись та очередь чуть пониже, задень какая-нибудь пуля гимнастерку, тоже неизвестно, чем бы дело кончилось. Разрывные - они страшные, раны наносят большие. Повезло ему тогда.

В марте сорок третьего, уже командиром роты был, ранило осколком в спину. С поля боя вытаскивал ординарец. Неумело тащил, как-то боком, обхватив руками грудь. Дышать было нечем, казалось, что вот-вот задохнется и умрет не от осколка, еще неизвестно что натворившего, а от недостатка воздуха, но он из последних сил помогал своему спасителю, отталкиваясь от земли ногами. Так и добрались до санитарной роты.

Следующее ранение получил в январе сорок четвертого, когда освобождали Новгород. Батальоны полка вышли на шоссе Шимск - Новгород и оседлали его, отрезав пути отхода в этом направлении. Его рота оказалась на правом фланге, он лежал в цепи первым от города, а от деревни Воробейка пыталась прорваться к городу легковая машина «БМВ» шоколадного цвета. По ней начали бить, едва она выскочила из деревни, и он был последним, кто мог остановить ее, а остановить надо - наверняка офицер или несколько офицеров решились на такой отчаянный шаг. Бросил гранату. Машина крутанулась на дороге и встала. Шофер и сидящий рядом с ним офицер в кожаном коричневом пальто с меховым воротником признаков жизни не подавали. Он побежал к «беэмвушке», чтобы забрать документы, рванул дверцу. Офицерский автомат ожил, дернулся снизу вверх: одна пуля - в пятку, другая - в бедро, третья - в лицо. В мозгу полыхнуло фронтовое поверие. И протест: «Вранье все! Второе же ранение, пусть третье, и уже конец?!» Он повалился на стрелявшего и, теряя сознание, вцепился в него зубами. Его вытащили, спасли, даже Красной Звездочкой наградили, и он снова вернулся на фронт. Выходит, правильно говорили солдаты.

Июльское солнце поднялось высоко, и в палате стало душно. Морщась от боли, он сдвинул простыню вниз. Рана продолжала кровоточить. На бурое пятно повязки набросились мухи - до крови они жадные, чуют ее издалека. Мухи ползали по лицу, лезли в глаза, в рот, и он не мог их отогнать. А в голове бились мысли, свивались в клубки, растекались в стороны. Но о чем бы ни думал, он все еще жил вчерашним боем. Когда приносили новеньких, тянул шею: не свои ли, нельзя ли узнать, большие ли потери в батальоне, кто остался живым, кого назначили вместо него. Но свои не поступали, узнать что-либо было не у кого. О родном своем доме вспомнил, спохватился: надо сегодня же попросить кого-нибудь написать письмо, сообщить, что жив, здоров, легко ранен. Много будут значить для отца с матерью и сестренок эти слова. Легко ранен - значит, два-три месяца за него могут быть спокойны. О брате Пете только станут волноваться. Недавно письмо от него получил - жив, здоров, командир роты, скоро тоже капитана присвоят…

* * *

Они были первенцами в семье крестьянина большой подмосковной деревни Вельяминове Василия Ивановича Евдокимова. Время было несытное, и потому близнецы родились такими хиленькими, что и посмотреть не на что. Однако к пятому классу догнали сверстников, а в седьмом, на удивление всей деревне, стали богатырями-муромцами, связываться с которыми опасались даже парни постарше. Получилось так, наверно, потому, что с малых лет не были ленивыми. Матери, отцу ли, как старшие в семье, наперегонки помочь бросались. На сенокос выезжали с радостью. Едва машины на току заработают, братья тут как тут и сразу работу себе находят. Приехали в деревню топографы - к ним в помощники напросились, два лета в партии отработали, между делом карту читать научились, по азимуту ходить, на местности без всякого компаса ориентироваться.

Ивану четырнадцать исполнилось, а председатель колхоза заговорил с ним о том, чтобы поработал в половодье перевозчиком. Заговорил и сам же испугался: мальчонка еще, случись беда, не с него, а с главы колхоза стружку снимать будут. Спросил с сомнением в голосе:

- А ты, Ваня, сам-то как думаешь? Справишься?

«Мальчонка» поднял на него удивленные глаза:

- А чего там? Только мне весел не надо.

Тут председатель удивился:

- Руками, что ли, грести будешь?

Тот вздернул нос-пуговку:

- Я к деревянной лопате привык. Она здорово загребает.

- Вот как? А ну пойдем - попробуем.

Лодка шла ходко, управлял парнишка ею умело, обильной воды и волн не боялся, и больше у председателя о перевозе голова не болела.

А что было Ивану бояться воды, если сызмала речка Истра была перед глазами, до нее добраться - только с берега скатиться. Купайся сколько душеньке угодно. Он и плавал летом до одури, а осенью - чуть не до первого снега. Не из-за бахвальства и не ради закалки, а потому что моряком мечтал стать. Встанет на Истре лед, лучшего катка во всей округе не найти. Весной же, когда лед тронется, до чего же весело и жутко кататься на льдинах. Случалось, что в промоины попадал, со льдин в воду, как с горки, скатывался. Это когда они сталкивались друг с другом и вставали на дыбки, как необъезженные кони. И никогда не болел после такого купания. Отцом, правда, был бит, но без этого разве вырастешь?

* * *

В палату вошла сестра, громко и требовательно спросила: