Так и было

Дикий крик факельщиков раздался над округой и стих. Шумело пламя, трещали горящие бревна, лопались стекла. Два взрыва прогремели в доме. Наверно, взорвались огнеметные ранцы или гранаты в карманах поджигателей. Засвистевшие над головами пули напомнили о сбежавших фашистах - они добрались до ближайшего леса и открыли огонь по деревне.

Иванов добежал до крайнего дома, залег у угла. Дал наугад очередь. По дому тут же застучали пули: тюк, тюк, тюк. Рядом упал старшина:

- Откуда бьют?

- Да и сам не пойму. Только стрельнул, сразу засекли.

- Дай-ка еще очередь, я понаблюдаю.

Он начал очередь слева. Не торопясь, повел по ближним кустам - где, как не здесь, прятаться фашистским пулеметчикам.

- Подожди! - схватил за плечо старшина. - Что это?

- Где?

- Да слушай же. Слушай!

Сквозь шум вновь начавшегося боя Иванов уловил не то стон, не то вой. Или плач? Когда сестренки хотят зареветь, но боятся это сделать, вот так же словно бы давятся.

Непонятные звуки доносились из горящего дома, мимо которого они пробежали, не думая, что в нем могли быть люди. Бросились назад. Подвернувшимся под руки колом старшина сбил доски у одного окна, распахнул ставни и едва успел отскочить от выбитой изнутри рамы. Из окна вырвался дым и многоголосый отчаянный крик. Кашляя, задыхаясь, через подоконник вываливались наружу подталкиваемые матерями ребятишки. На мгновение возник затор - несколько женщин застряли в узком проеме, - но одну из них кто-то рванул назад, и стали они выпрыгивать, не мешая друг другу, черные, растрепанные, полуобезумевшие, и все шептали, кричали, выдыхали всего лишь одно слово:

- Родненькие!

- Родненькие!

- Родненькие!

Немецкий пулеметчик без устали бил по дому. Женщины сразу падали и расползались кто куда. Укрылись от его огня и старшина с Ивановым. Пожар набирал силу.

- Вот черт - и сюда долетает! - старшина пнул пучок горевшей соломы и вздрогнул - тяжело ухнув, подняв в небо тысячи искр, в доме обрушился потолок. Огонь на время поутих, потом с новой силой взметнулся вверх. Гул пламени, треск горящего дерева глушили звуки боя. И голос старшины был едва слышен:

- Слышал, що загоняют у хаты, клуни и сжигают, но не верил, а зараз, зараз… я их так битимо буду, я их руками, зубами! - старшина свертывал цигарку, руки его дрожали, и почему-то сильно дергалась левая бровь.

Он успел затянуться всего три-четыре раза, и донеслась команда:

- Вперед, орлы, вперед! - кричал командир роты. Старшина выругался, сунул цигарку в рот и пошел, не пригибаясь и не кланяясь пулям. Подражая ему, не клонил головы и Иванов. Так и шли, пока их не обложил, как следует, Малышкин:

- Вам что, жить надоело, ухари-купцы мне нашлись, так и этак!

5. Первый поцелуй

С начала летнего наступления дивизия долго пробивалась на юг, однако после освобождения Опочки ее повернули на северо-запад. Как летом сорок первого, всюду бушевали пожары. Тогда поджигали больше сами, теперь - фашисты. Поджигали и подрывали. В последнее время еще одну каверзу придумали - стали отравлять в колодцах воду.

Районный центр Красногородское, что километрах в тридцати от Опочки, рота проходила рано утром. Красногородское горело. Над его крышами взвивались в небо и свежие языки пламени, и уже серые дымы затухающих пожаров. Где-то на другой окраине рвались боеприпасы, а на этой, при входе в город, горел немецкий танк, и на его броне догорал не успевший спрыгнуть на землю и погасить пламя вражеский танкист.

После Красногородского, почти не встречая сопротивления, вышли на границу с Латвийской ССР. На приграничной станции Пундуры задержались три дня. Сначала к ней подошел эшелон со свежей немецкой частью, потом бронепоезд. Пока бились с ними, от роты совсем ничего не осталось, и Малышкин назначил рядового Иванова командиром отделения, в котором еще числились Карпенко и Шестой. Шестой - прозвище. Фамилию этого солдата-парнишки Иванов слышал один раз при перекличке вновь прибывших и тут же забыл, как это сделали и другие. Получилось тогда так: командир роты приказал с трудом выровненному строю новеньких рассчитаться по порядку, и парнишка, когда дошла до него очередь, громко, будто кругом были глухие, выкрикнул: «Шештой из Пирожка». С этого часа, сократив для удобства название деревни, из которой он был призван, его стали звать Шестым. Новичок не обижался. Он ни на что не обижался, этот послушный, улыбчивый и добрый, но собранный будто на шарнирах парнишка. Голова у него как-то странно подергивалась, руки болтались вразнобой, ноги выписывали такие кренделя, что обхохотаться можно. Месяц, если не больше, служил Шестой, а солдата из него не получалось. Когда после учений близ «пантеры» устроили парад частей, его, чтобы не сбил с шагу роту, пришлось оставить «дома». В другое время в армию Шестого не взяли бы, ну, а в войну какой спрос? Стрелять и бегать может, русский язык понимает, и ладно. Оглядев вновь сформированное отделение, капитан Малышкин неудовлетворенно хмыкнул и усилил его пулеметчиком Науменко с «дегтярем». Выслушав приказ, высокий, на голову выше Иванова, Науменко тоже хмыкнул, но возражать не посмел. Еще бы пару солдат надо добавить новому отделенному, да взять негде.

* * *

В это, еще не разгоревшееся как следует утро отделение Иванова шло в головном дозоре. Впереди - сам командир, за ним - Карпенко, Шестой и пулеметчик Науменко. Шли по дороге. Вернее, по ее кювету. Они в Латвии глубокие, человека почти наполовину скрывают, в случае чего и окопом послужить могут. После затянувшегося ночного марша ноги гудели, глаза слипались, но на ходу не засыпали - надо и вперед и по сторонам смотреть, чтобы фрицам в лапы не угодить.

Когда впереди замаячили трубы какого-то хутора, за спиной послышался топот, тяжелое дыхание. Вскинули автоматы и тут же опустили:

- Прижмись, пехота, пропусти глаза и уши полка! - тихо прорычал знакомый Иванову старшина-разведчик в наброшенной на плечи пятнистой плащ-накидке.

Пропустили, завистливо покосились на легкие ППС разведчиков, на их яловые, не стоптанные сапоги - идут, будто на утреннюю зарядку после хорошего сна отправились, и по сторонам не оглядываются.

Солнце чуть поднялось над землей, стало нагревать затылки. Из-за спин разведчиков показались дома и постройки хутора с высокими черепичными крышами. Из трубы самого большого и ближнего дома черными клубами валил дым, видно, печь только что затопили, а справа - Иванов протер глаза: не блазнится ли? - блестели на солнце ряды колючей проволоки. Склады какие-нибудь? Или лагерь? Неужто и в Латвии они есть? Иванов чуть поднял руку, предупреждая своих об опасности. Увидев на дороге пулемет и немцев у него, снял автомат с предохранителя.

Прошли еще несколько метров, и вражеские пулеметчики забеспокоились. Один вскочил, чтобы лучше рассмотреть приближающихся, другой напряженно выглядывал из-за пулемета, прикрывая глаза от солнца ладонью. Не будь впереди разведчиков, Иванов тут же открыл бы огонь, чтобы опередить немцев, чтобы не полоснули они из пулемета по прямому, как стрела, кювету, а разведчики даже шага не прибавили. Фрицев, видно, сбивала с толку пятнистая плащ-палатка старшины и безбоязненность идущих. Видят же пулемет на дороге, но не боятся, не убегают от него и не стреляют, идут, будто к себе домой, во всяком случае - к своим. Метров тридцать между ними и пулеметом. Идут! Двадцать! Пятнадцать! Идут и не спешат…

Много раз слышанная резкая и короткая команда прозвучала прерывисто и с повизгиванием:

- Фой-фой-е-р-р! - завопил стоявший на ногах.

Раздельная очередь ППС оборвала его крик, бросила тело на пулемет. Еще одна сразила второго.

Разведчики выскочили из кювета и побежали к дому. Старшина прыгнул на крыльцо, хотел открыть дверь, но она распахнулась от пинка изнутри, на крыльцо выскочил офицер с пистолетом в руке. Старшина схватил его за руку, перебросил через себя и так ударил о землю, что офицер не шевельнулся. На очереди из окон разведчики ответили гранатами и бросились к другим домам, из которых выбегали полуодетые охранники и открывали ошалелую стрельбу. Двое вели пулеметный огонь от ворот лагеря. Меткая очередь Науменко достигла цели, и пулемет смолк. И бой стих, как только в него вступили пулеметы подоспевшей роты, да и был ли он, так, короткая перестрелка.