Страница 48 из 58
Летчик привыкает спать на чистой постели; ночью, если он не летает, для него как бы кончается война. Она кончается и потом приходит снова. Но он ест из тарелки за столом и пьет из стакана. И он не знает, что значит спать на голой земле, и шагать по грязи, и перемазаться в глине от сапог до фуражки, и мокнуть под дождем, и пить из лужи, если нет воды, и голодать, и жрать свой последний сухарь, твердый, как подкова. Он воевал в небе и не знал, как живет пехота, и эта первая ночь в плену у воды, и сон на земле под открытым небом, и чувство голода - все было новым и, как все новое, обостряло жизнь, и соль, казалось, стала бы солонее, если была бы соль.
Ночью луну прятал туман, в нем растворились дальние стволы сосен, берез, кусты ивы.
- Коля, - спросил шепотом Борисов, - ты ничего не слышишь?
Морозов мгновенно стряхнул сон, прислушался. За туманом лепетала вода.
- Это река, - шепотом сказал Морозов. - Она возвращается в русло, она, понимаешь, вышла из берегов, сопит и плещется. Ты разве никогда не слышал?
- Дай закурить.
Морозов с вечера собрал все папиросы в общий фонд. Их осталось тридцать.
- Бери, - сказал он, - на твоем счету ровно десять. Кури хоть все подряд.
- Я одну! Когда куришь - будто теплее.
- Поспи.
Борисов привалился к спине Ивашенко, а Морозов, положив пистолет на колени, сел спиной к стволу старой сосны.
И пока он сторожил, подремывая, вспомнилась весна в краю, где он родился, в средней полосе России, светлая, чистая и холодная, с поздними снегами в ложках. Здесь все было иным, словно и сюда доносилось дыхание моря.
С прорыва блокады под Ленинградом он почти каждый день, если позволяла погода, летал. Один раз его сбили, и он сел с Борисовым на вынужденную в поле, очень близко от аэродрома. И то, что случилось с ним сейчас, под конец войны, было непривычно и странно и рождало необъяснимое чувство, словно ему дали отпуск из воинской жизни на неизвестное время. Он в лесу, окруженном водой, спадет разлив, и он войдет в войну, как выходит из реки на берег. Но сейчас даже голод не мог убить в нем забытого ощущения покоя и тишины. А рядом дремало смутное ожидание опасностей, когда схлынет вода. Но это еще не завтра.
* * *
На заре проснулись тысячи птиц: утки, бакланы, чомги, и завязали соседские разговоры. Они летели на север и отдыхали у воздушной дороги. Огромные крылья прошумели над лесом, - может быть, лебеди. Говорят, они живут в этом болотном краю.
Солнце выползло из-за края земли среди редких, легких как пух облаков; темно-красное в первое мгновение, оно сразу стало золотым. И вода, казавшаяся ночью черной и слепой, вдруг обрела свои голубые оттенки, словно прозрела, гляделась в небо и отражала его. Кусты ивы стали розовыми, на них зазеленели сережки.
- Ребята, подъем, - сказал Морозов, - мыться, и поищем яиц.
Он посмотрел на уток, плававших почти у берега. И все же не следовало стрелять: услышат, чего доброго.
- А я уже давно не сплю, товарищ капитан, - сказал Ивашенко, лежавший на лапах сосны, положив голову на руку, - и смотрю, как тут здорово красиво. Были бы краски, я бы тут пожил, я ведь человек городской, дачник. И таких мест я никогда не видел, просто о войне забываешь.
- Не тревожься, она о себе напомнит, - сказал Морозов.
Что- то мешало ему принять дружбу этого голубоглазого человека. Липочкин тоже был интеллигент и, как казалось Морозову, многого не понимал в жизни, но был святой справедливости человек. А этот казался наивным, чудаковатым и беспомощным. Пересиливая в себе неприязнь, стараясь быть справедливым, как Костя Липочкин, Морозов позвал Ивашенко:
- Пойдем полоскаться и поищем гнезда птиц. Мойся в кустах, чтобы не было видно твой замечательной личности. Тут, между прочим, немцы, может, сидят, как и мы.
- Да нет здесь никого, - убежденно сказал Ивашенко.
- Много ты понимаешь.
Морозов нашел пять утиных яиц.
- Ну и жизнь! Как в санатории, - восторженно сказал Ивашенко.
- Может, последний раз в санатории, - мрачно ответил Морозов. - Ты только не пугайся. - Морозову доставляло удовольствие дразнить стрелка.
- А чего мне? Я как все, - сказал Ивашенко. Когда разожгли в ямке костер, Борисов еще спал.
- Пусть еще поспит, не шуми, - сказал Морозов. - Он столько полетал, ему можно.
- Пусть спит, - согласился Ивашенко и улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.
Морозов спек яйца, вскипятил воду и стал будить друга.
- Где я? - вскочил с земли Борисов.
- Тебе виднее, штурман. Стрелок утверждает, что мы в санатории.
Морозов выдал каждому по галетине и папиросе:
- Шоколада не будет.
Муха получила свою скудную порцию. Поев, они забрались в кусты. Оттуда открывались и лес, и вода, и болота.
- Заметили, как убывает вода? Может, к ночи выпустит. Тогда пойдем на восток… Главное, правильно себя чувствовать, ребята… Войне, может, осталось всего ничего, мы победили и нам в самый раз топать победителями. Мы здесь люди, а не эта коричневая нечисть. И здесь польская земля. Не такое уж трудное дело шагать по земле друзей.
- Вы не говорите, вы изрекаете, командир, - насмешливо сказал Ивашенко.
- Ничего я не изрекаю, но только что я понял очень важную штуку: мы не должны бояться собственной тени и хрен знает чего еще. Предлагаю возвращаться на аэродром спокойно, как колхозники, что ли, с поля. Тогда мы всюду пройдем.
- Колхозники, которым надо идти по ночам и не наступить на сухой сучок. Три пистолета, три обоймы патронов, по десять папирос на брата, и разбитые в кровь морды… - сказал Ивашенко.
- По девять папирос, - поправил Борисов. - И ничего, хотя и по девять, а пройдем.
- По девять - так по девять. Не обращайте внимания на мои слова, командир. Во мне сидит бес противоречия, я всегда спорю, это моя вторая натура.
- Ну и спорь.
- Так ведь спорю, а сам очень хорошо понимаю. Пойдем как победители, это по мне, - легко рассмеялся Ивашенко.
Морозов вспоминал полеты с Борисовым. Сколько раз с трудом дотягивали до земли, и никогда Борисов не унывал. А как они ходили на бомбометание с малых высот! На его, Саши Борисова, знаменитые бомбометания.
- Сегодня еще раз понял, почему стал летать с тобой, Саша, - сказал Морозов. - Упал с тысячи метров и чувствуешь себя человеком. Вот за это.
- Агитируешь, Коля?
- Агитирую.
- Товарищи, это рай, это болотный санаторий! Я, кажется, начну говорить стихами, - сказал Ивашенко, стараясь показать, что и ему не страшно и даже как будто весело.
- Ну и валяй, а я никогда не написал и двух строк, похожих на стихи, не умею отыскать рифму, - теряя интерес к разговору, сказал Морозов. - Мне это не угрожает.
Они лежали в кустах, курили и смотрели, как закипает в кружке вода. В ней жила успокоительная сила родных вещей.
И такой же покой источал цветок на тоненьком зеленом стебле. Он выглянул из-под прошлогоднего листа и тянул к солнечному лучу мохнатую желтую голову.
В кружке поднялись пузырьки, и от пузырьков тоже веяло покоем. Прилетела бабочка-капустница, белокрылая, серебристая. Она села на желтый цветок и замерла, едва вздрагивая от слабых порывов теплого ветра.
Ивашенко потянулся к ней рукой. У него даже рот раскрылся от удовольствия.
- Не тронь! - крикнул Морозов.
Ивашенко отдернул руку, пустил в бабочку струйку дыма, и она улетела. Он смотрел вдаль на мокрые черные кусты, на лес и горизонт. Глаза резало от блеска и солнечного света, скользившего по воде.
- Хватит нам кипятку, на что он?
- А чтобы как на охоте. Постреляли уток, вернулись, кипятим чаек, - сказал Морозов, оглядываясь. - Здорово я любил с отцом в лес ходить! На охоту не брал, а за ягодами - пожалуйста. Почти такой же лес, летом всякой ягоды - заешься!
- Давай рассказывай, чтобы на часы не глядеть. Стемнеет - пойдем, - предложил Борисов.